Шрифт:
Закладка:
Михайла стал с жадностью жевать, обмакивая лепешку в натекший из сотов мед.
– Ну, слушай, – начал Артюшкин, усевшись поудобнее. – Было то давно, когда в Казани еще татарский султан сидел, а на Дятловых горах, где теперь Нижний, будто мордва тогда жила. Вот они и сказывают: едет мурза московский по Воложке, по Воложке на камушке, – Воложкой они Волгу зовут, – и говорит мурза – это царь, значит: «Слуги вы мои верные, вы взгляните на те горы, на Дятловы: что это березник мотается, шатается, к земле приклоняется? Вы, слуги мои, подите, слуги верные, доглядите, что за березник шатается, к земле приклоняется?» Слуги возвратилися, низко царю поклонилися. Это, говорят, мордва своему богу молится, к земле-матушке приклоняется. «А зачем они кругом становятся, и о чем они молятся?» – «В кругу у них стоят с суслом сладким бадьи могучие, в руках держат ковши большие заветные, хлеб да соль на земле стоят, каша и яичница на рычагах висят, вода в чанах кипит, в них говядину один из янбедов варит».
– Янбеды – это ябедники, что ли? – спросил Михайла.
– Какие ябедники? – с досадой сказал Артюшкин, – янбеды – это вроде попов у них. Ты молчи лучше, слушай, а то я собьюсь. Царь, значит, и говорит: «Слуги вы мои, подите, слуги верные, понесите и скажите: вот вам бочонок се́ребра, старики, вот вам бочонок золота, молельщики. На моленье ступайте, старикам отдайте». Слуги от мурзы ушли, мурзов дар отнесли. Старики сребро, злато приняли. Слуги к мурзе приходят, мурзе весть приносят: «Угостили, напоили нас своим суслом сладким, накормили нас хлебом мягким». Старики от мурзы злато-серебро получили, а после моленья судили-рядили: «Что нам мурзе послать, в дар ему дать?» Меду, хлеба-соли взяли, блюда могучие наклали, с ребятами молодыми к мурзе послали. Ребята молодые приустали, приуставши сели, мед, хлеб-соль съели, – старики, мол, не узнают. Земли и желта песку в блюда наклали. Наклавши, пришли к мурзе, московскому царю, поднесли. Мурза землю и песок принимает, крестится и бога благословляет. «Слава тебе, боже-царю, что ты отдаешь в мои руки всю сию землю». Поплыл мурза по Воложке, по Воложке на камушке, где бросит горсточку, там быть градичку, где бросит щепоточку, там быть селеньицу.
«Дальше-то я по-сказочному не помню, – прибавил Артюшкин. – А только они говорят, что с этой де поры московский царь их под свою руку взял, стал к ним приставов присылать, оброка требовать. А мордва, как она всегда вольная была, приставов гоняла и казанскому султану жалобилась, что де московский царь обижает их. Султан будто московскому царю письмо писал, зачем он мордву обижает зря. А царь султану на ответ: „Мордва, мол, сама мне в подданство отдалась. Как я по Волге-реке ехал, они мне в отдарье земли, желта песку принесли, стало быть, по своей воле в мою власть отдались“. Султан видит, что и правда мордва сама московскому царю поддалась, а теперь зря бунтует, и не велел ей больше себя тревожить. А московский царь с того времени прогнал мордву с Дятловых гор, с Нижнего-Новгорода, и дал ей угодья в дремучем лесу. Вот и сказка вся», закончил Артюшкин.
– А что ж, – сказал Михайла, – султан-то правду сказал. Сами поддались. Чего ж теперь бунтовать?
– А он, Варкадин, вишь, так полагает, что обманом то вышло. Старики-то медом хотели царя поштовать, а парни своевольством хлеб да мед съели, а ему землю с песком подали. Надо, сказывает, один за одного держаться, не отступаться, тогда можно свою землю воротить. Ну, а теперь, парень, давай спать, ишь месяц-то ушел, поздно. Пойдем, ко мне в шалаш, вон он с краю-то.
VII
Когда Михайла скинул армяк и улегся на медвежью шкуру в шалаше у Артюшкина, он думал, что сейчас же уснет. Но не тут-то было. Его сразу обступило все, что сегодня случилось. Ему хотелось хорошенько припомнить, как все это было. Среди бела дня, чуть не у самого села захватили их мордвины, точно слепых котят. И вдруг ему ясно вспомнилось, как он бережно ехал сначала, оглядывался, слушал, мужиков подгонял. А потом, как солнышко взошло, он вдруг засвистал и вовсе позабыл про мордвинов. Все этот свист проклятый! Не иначе как напущено это на него. Кабы не принялся он свистать, он бы, наверно, загодя увидел мордвинов, поднял бы крик; может, ускакать бы успели. А теперь вот попал в полон к мордвинам этим и казну всю сгубил. Как он теперь князю покажется? И ведь что князь-то говорил ему, как в Нижний посылал: «Смотри, говорил, Михалка, парень ты смышленый, я к тебе доверье имею больше, чем к другим старикам. А только ты гляди в оба, не просвистай мне обоз. Сгубишь хлеб – лучше тебе на свете не жить!» Что ему теперь делать? Ведь словно бы по слову княжому так и сталось. Просвистал казну. Со свету сживет князь. Лучше и на глаза ему не попадаться. А Марфуша-то еще говорила, что, может, он Михайлу с собой на войну возьмет, Михайла там волю заработает. Вот тебе и воля! Не видать ему теперь ни воли, ни Марфуши. Просвистал!
Он сел на шкуре. Темно, хоть глаз выколи. Только храп кругом. Мордвины какие-то набились. Спят, а ему вот не заснуть. И ту ночь не спал и нынче тоже. Где тут заснуть? Казна проклятая с ума нейдет. И куда они мешок засунули? Верно, в шалаше у Варкадина. Выйти, что ли, поискать его шалаш? Забраться да и выкрасть мешок. Спит же и он, ведомо.
Михайла тихонько выполз из шалаша, оглянулся. Ветер со свистом раскачивал верхушки сосен. По небу неслись трепаные облака, и бледный месяц пробирался среди них, то совсем скрываясь, то выглядывая и освещая пустынную поляну.
Все спало кругом. Михайла постоял несколько времени, стараясь в те минуты, когда показывался месяц, разглядеть, где шалаш Варкадина. Он еще днем заметил, что его шалаш побольше других и стоит посредине. Шалаши по краю поляны наставлены, вроде как избы в деревне, порядком. За ними сразу лес, а перед шалашами поляна, теперь пустая вся. Да нет, не вовсе пустая. Глаза у него попривыкли, и он ясно различал двух мордвинов, ходивших взад и вперед, навстречу один другому, перед шалашами. «Ишь, сторожат, – подумал Михайла, – и не проберешься, пожалуй, захватят… Разве по-за шалашами,
