...Принцессина же голова была забита совсем не проблемами перехода. У неё начала отказывать изоляция, наложенная ещё Сэнсеем. Нет, с иллюзией было всё в порядке — она же сама её делала, но вот магическая защита, которая обеспечивала ей безопасность от холода, а окружающим — от её огненной физиологии, начинала сбоить. Сегодня вот, на молитвенном коврике отпечатались палёные следы её ног — её собственных ног, а не Явана! Шаровары тоже, с утра прогорали, их пришлось подкрашивать иллюзией. Как бы не остаться без штанов посреди битвы... Да и раньше бывало, что у неё в руках внезапно нагревались предметы, однажды вообще под нею загорелся тюфяк, ко всеобщей панике. Да это ерунда — куда больше маленькую принцессу напугало, когда одна из ложек плова не превратилась в нормальную еду, попав ей в рот, а осталась прежним, жутко холодным комочком, который с горьким дымом сгорел в глотке.

И самое главное — ей теперь было холодно. До жути. Яван выделялся из всей сотни тем, что был закутан в ещё два лишних кафтана. Скорее из-за того, что во время ранения она слишком часто снимала изоляцию (а как бы иначе она излечилась?!), заряд магии бодхисаттвы понемногу растратился, вот защита и забарахлила. Как восстановить её, девушка не знала, так что вся авантюра со следованием за Тардешем, оказалась под большой угрозой...

«Нет, только не так, — молилась она: — Пусть в бою, пусть от пули или стрелы, я согласна погибнуть, если так велик мой грех, но не от холода среди ракшасов!»

...А «срезание пути» тем временем завело армию в тупик. Пока ещё было относительно ровно, можно было лихо скакать, не разбирая дороги, прямо сквозь этот, руганный-переруганный шиповник (теперь злорадствовали шедшие сзади янычары), прямо по этим, руганным камням, но почти там, где вот-вот было поле боя, они попали в такой каменный лабиринт, что застряли часа на четыре. Самое обидное — ведь рядом шло сражение, наверху не то что разрывы слышались, а даже автоматная стрельба и ругань рукопашной, и — никаких шансов туда добраться! Пришлось ещё поплутать, походить видать, положенные кармой четыре бесполезных часа, чтобы, наконец, найти более-менее пригодный разлом.

Стена была крутая, но при известной сноровке можно было туда забраться. После короткого привала послали туда один десяток из первой сотни, с верёвками. Ребята сказали, что зашли почти в тыл к повстанцам, недалеко видны расплавленные орудия — чудо, что не попали под свою же брахмастру. Им крикнули, чтобы не пялились на красоты, а кидали верёвки.

И тут началось... Кадомацу всё видела — она стояла в отдалении, рядом с Теймуром, потому что её десятку предстояло повторить действия этих добровольцев, как вдруг, совершенно безмолвно, далёкая-далёкая скала на горизонте поднялась в воздух, и осветилась изнутри багровым светом — чуть более тусклым, чем полагалось брахмастре...

Теймур сообразил первым:

— Ифрит! Прыгай оттуда, они ифрита выпустили! — и сам кинулся в укрытие.

Только один из оставшихся наверху (наверное, десятник, а может быть и нет), услышал предупреждение, вернее внял ему, и спрыгнул с обрыва, повиснув на только что сброшенной верёвке, а за остальными пришла ударная волна...

...Тех, кто погиб, сдуло в мгновение ока — они даже не успели крикнуть на прощание, а их тел так и не нашли. Мацуко, к стыду своему, не успела сразу прыгнуть к стене, спасшей полк, поэтому она видела, как всё происходило. Время замедлилось. Над опустевшим карнизом выросла клубящаяся пылевая туча, этакое цунами в миниатюре, за которой горбились спиной чудовища нагромождённые в воздухе летящие камни. Туча перевалила через обрыв, швырнув о противоположную стену куски дёрна, и рухнула вниз, разбившись на тысячи вихрей, туманчиков, смерчей. Сквозь них, медленно-медленно, как во сне, продирались башибузуки, кто бегом, кто даже прыгая — так и повис в воздухе! А потом по небу, сначала отдельные, а потом всё больше и больше, пролетели первые камни. Их пронзительный свист почему-то показался принцессе басовитым гудением, всё больше, быстрее, и вот уже целый потолок из движущихся, сталкивающихся и дробящихся друг об друга обломков, перекрыл их ущелье. А ребята всё бежали и бежали, и казалось, никогда не доберутся до спасительной стены, как и положено в любом кошмарном сне...

...Вверху, в опасной близости от грохочущего потока, на горизонтально вытянувшейся верёвке болтался тот, единственный выживший из верхних, и непонятно, то ли он орёт во всю глотку, то ли раскрыл рот и вытаращил глаза, потому что онемел и помешался от ужаса...

...И неожиданно всё закончилось. Уже со свистом пролетели последние камни, застучала, рикошетируя, щебёнка — и раз! — всё стихло... Всё настолько стихло, что треск рвущейся верёвки и падение сверху ракшаса, было воспринято не более не менее, как новый взрыв.

Прощай, Яван!

...Армию спасло то, что она застряла в этих треклятых лабиринтах, естественных траншеях, над которыми ударная волна прошла верхом, ну единственное чем навредила — засыпала пару сотен копейщиков из 2-й столичной дивизии, укрывшихся у слишком хлипкой стены. Зато эта братская могила образовала единственный выход отсюда — по насыпи, по точащим руками, ногам и ободранным головам, вверх, и на поле.

Но это узнали потом. Пока ещё где-то часа полтора, нет, часу и не было, очумевшие, полуооглушенные, полки по отдельности приводили себя в порядок, и каждая часть думала, что только они одни и выжили. Какова же была радость, когда находили соседей, и кто-то отзывался по связи! Когда узнали что вся остальная армия, не только цела, но и отделалась сравнительно небольшими потерями! Потом ещё была одна радость — когда из авангарда донесли, что из этого мешка наконец-то есть выход. Им, конечно, не сказали, что выходить придётся по трупам...

...Двадцать пятому полку долго пришлось ждать своей очереди. Их то толкали вперёд, то гнали назад, в соответствии со стратегическими замыслами аги, и нервы у всех были уже напряжены до предела, когда их, уже поднимавшихся по осыпи, из которой торчали, как иллюстрация картин ада, воздетые к небу и скрюченные в предсмертной судороге руки трупов, вдруг чуть не столкнули кинувшиеся вперёд без очереди спахи. Один из всадников, даже посмеиваясь, хлестнул плёткой Калима — это по больной-то спине! Не удивительно, что тот взбесился,