написал, у меня зашевелился какой-то червячок в голове. Я думал, если я ему эту повесть не покажу, то потом, когда пройдут годы и он умрет, я себе не прощу этого – того, что не показал ему. Я послал ему повесть, и он сказал о ней, что это для него как глоток свежего воздуха. И мне это так стало приятно… Это меня внутренне поддержало. После этого у меня началась как бы новая жизнь. У нас было несколько встреч. Я ездил к нему в Красноярск, мы разговаривали с ним. Он хорошо ко мне отнесся, внимательно, для меня это целый кусок жизни. Он – настоящий, в нем нет всего того, что есть во многих столичных писателях. Он говорит – ну вот как мы с тобой, он простой, обычный человек, со своим юмором, со своим каким-то стыдом за то, что ему не нравится. Мне очень запомнилось, как он рассказывал, что вот его приглашают везде в качестве великого писателя и свадебного генерала. И говорит: «Вот сижу я там, и мне стыдно…» Действительно, веришь, что ему стыдно. Он высказывал какие-то мысли, которые и у меня тоже были, – родные мысли звучали. Он всегда говорил: «Тебе нужно из тайги выбираться, переезжать в город, если ты хочешь писателем быть». А я ему говорил: «Ну как я поеду? Я прикипел уже, когда из Бахты уезжаю, у меня такое чувство, что я буду предатель, если уеду». Он говорит: «Слушай, у меня тоже бывает такое!» Последний раз я с ним виделся в 98-м или 99-м, в Красноярске, – он мне литературный музей показывал…

Литература

– Как ты начал писать? Почему? Зачем?

– Я ехал за тайгой. А потом, когда я остался один-одинешенек на этой биостанции осенью… Вот этот постоянный информационный фон, который всегда есть, даже в деревне, заглох. Все схлынуло. Я читать стал очень много. Я себя услышал, открылся родник, – и из меня поперло: я стал стихи писать, записки какие-то.

– Вот это одиночество, уединение. Грубо говоря это можно сравнить с монастырем. Ты и сравнивал в стихах тайгу – с монастырем.

– Конечно. Конечно!

– Как бы на покаяние ушел?

– Да, на покаяние, на испытания ушел. Но что, это уже слова. Первая моя книжка стихов вышла в 91-м году. Мои друзья издали, за свои деньги. Тираж – 5000. Но никто эту книжку вообще не заметил.

– В 91-м году не до тебя было. И вот дальше – ты сидишь пишешь…

– Да, сижу пишу. В 95-м я начал пытаться печатать в журналах свою прозу. За шесть лет и я пробил вот эту стену, вот этот лед. Мне помогли. Журналы «Наш современник» и «Москва», это я через них вышел. Стал относительно известным писателем. Моя книга как-то вошла в десятку лучших книг года, про это «Литгазета» писала.

– А скажи мне, у тебя какая сверхзадача?

– Какая сверхзадача? Я – никто, в том-то и дело, что я – никто. Я просто проводник, я просто труба, через которую проходит какой-то свет, какая-то любовь…

– Ты просто ретранслятор?

– Да. Я просто служу вот этому, чему-то высокому, – небу, России, – неважно. Меня нету, я вообще ничего не беру на себя, я труба пустая. Просто, если я что-то люблю, почему я не могу о своей любви рассказать другим людям? Что, для этого нужна чья-то санкция?

– Не знаю… А как ты видишь свой писательский успех? Что бы ты хотел в итоге получить? Памятник при жизни? Нобелевскую премию? Свой собственный музей?

– Нет, ни хрена. Хочу, чтобы я спокойно мог жить в Бахте на свои гонорары… Но этого не будет. Потому что та литература, которую я пишу, не будет пользоваться коммерческим спросом. Я не могу себе представить тираж в 50 000. Я ж не Пелевин.

– Ну-ка, ну-ка, скажи про Пелевина. Как ты его видишь?

– Да никак не вижу. Я, во-первых, его не знаю и только одну его книжку читал. Про Чапаева. Сделано хорошо, мастеровито, интересно читать, но все время есть ощущение, что это сделано лукаво, с оглядкой на спрос.

– А это плохо?

– Ну для меня плохо, а для него это хорошо, наверное.

– Смотри: ты ездишь в тайгу, которая для тебя что-то типа монастыря, а он едет чисто в монастырь. В Корею. Мяса не ест, китайский язык учит…

– Но это же все опопсовлено, понимаешь?

– Почем ты знаешь? Может, он действительно такой?

– Мне кажется, он шоумен…

– Да, с таким подходом вряд ли ты одолеешь московского тусовочного читателя…

– Да хрен с ним. Тебя устраивает мой ответ?

– Хороший ответ, красивый.

Александр Терехов: «Журфак – все мы вышли из шинели Засурского»

Александр Терехов родился в 1966 году в Новомосковске, Тульской области, окончил факультет журналистики МГУ. Работал в журнале «Огонек» и газете «Совершенно секретно». Автор романов «Зимний день начала новой жизни», «Мемуары срочной службы», «Крысобой», «Бабаев», «Каменный мост» (вторая премия «Большая книга», 2009).

Беседа наша началась несколько необычно. Я заметил, что не задаю вопросы, а отвечаю на них. Ну ладно, для начала сгодится, разогреемся – и вперед, подумал я. Разогрев однако затянулся. На 91-й (!) минуте разговора я бесцеремонно отклонил очередной вопрос бывшего журналиста Терехова (главным образом потому, что рассказал про себя все, что знал, и потому стало скучно) и стал задавать вопросы ему; в конце концов, из нас двоих это он писатель Земли Русской, носитель духовности (в хорошем смысле слова) и вещатель истины.

Вопрос его, на котором я переломил ход беседы, был такой:

– Ты москвич? – это он меня спросил.

– Ты разве не слышишь, как я говорю? – ответил я.

– А как? Нормально вроде.

– А фрикативное «г» ты не отслеживаешь? Оно такое же, как у тебя. И поэтому я тебя даже не спрашиваю, москвич ли ты.

– Ну фрикативное мы же когда надо включаем, а можем и не включать.

– Я всегда включаю. (Или, наоборот, никогда не выключаю.) Но согласен, что оно – и есть норма. Видишь, твои предки из Тульской губернии и из Белгородской, ты там живал и потому у тебя «г» фрикативное. Отъезжаешь от Москвы 150 км – и сразу фрикативное. Но почему-то это не признается нормой языка. А за нее взят московский диалект. Притом что во всем мире над столичными диалектами смеются! Однако ближе к телу. Ты вот у меня взял интервью (текст которого мы тут не приводим по понятным причинам), – что ж, понимаю, ты сам бывший журналист, который бросил наш цех, погнался за славой и поклонницами. Да ты словно и не писатель! Ты меня просто допрашиваешь. Сам