года. Вот. А бабушка моя была абсолютно другой коленкор. И их развод был как развод коня и птицы, – они были совершенно разные вещи. Они были абсолютно несовместимы! Мне бабушка генетически гораздо более близка. Но изнутри он мне очень понятен. Я – не он, но он – часть меня. И много еще во мне напихано всякого разного… Которое я в себе чувствую. Да, мой дед любил комфорт. Но в этом было много и бравады. Дело в том, что он себе поставил образ – и этот образ помог ему прожить сквозь жизнь и умереть, не попавшись. Я его очень хорошо понимаю. Он умер молодой, в 63 года. Он же от рака умер. Моя сестра старшая считает, что он заболел раком, когда увидел Бабий Яр. Она смотрела хронику. Там видно, как он еще с любопытством тянется заглянуть – что там? Их повезли официально, группу из правительства и приближенных писателей. И вот он еще глядит, еще он человек нормальный – а потом, после того как посмотрел, он стал такой, будто его палкой по лицу… Он очень не любил смерть, очень ее боялся…

– Он, по-видимому, был неверующий.

– Он не смог поверить. Он был бонвиван, он любил комфорт.

– А кто у тебя был папаша?

– Он был физик, оптик. Профессор Ленинградского университета. Сотрудник оптического института ГОИ.

– Паста есть такая, ею солдатские пряжки натирают.

– Да, да. Он был ученый, лауреат Сталинской премии. За изобретение какого-то ультратауметра. Какое-то тау они мерили. У него было собрано чудовищное количество томов по философии, культуре, литературе. Он выучил три языка – немецкий, английский, французский. Я от него много чего получила. А самое главное – рядом со мной до последнего времени был человек, который был образцом независти – ко всему прекрасному, всему умному. Когда он видел, что кто-то что-то умеет, изобретает, делает, знает, прыгает, – он был так счастлив, что он светиться начинал. Он уважал человеческий ум, он уважал человеческое творчество. И я пятьдесят лет рядом с ним прожила, и это было необыкновенно. И мама такая же была. Она, правда, была сдержанней, а он был несдержанный, и потому в нем сияла искренность.

Писательство

– Я, Таня, знаешь как вдруг увидел твою жизнь. Сперва ты была маленькая. А потом стала подрастать и подумала: вот Лев Толстой, Алексей Толстой; ничего не поделаешь, пора и мне браться за перо.

– Ха-ха-ха! Поверь мне, это было не так. Как раз наоборот. Наличие в анамнезе крупных писателей…

– …Ну да, начинаешь думать: если б твоя фамилия была Петрова, то кто б это печатал?

– Не-не-не. Потому что, о ужас – мне со своей фамилией вылезать в ту область, где они проблистали! Это ж чистый позор, понимаешь. Поэтому, если не чувствуешь себя к этому готовым, то лучше и не вылезать.

– Типа «Хмурое утро-2» написать… «Иногда хмурые утра возвращаются».

– Нет, «Хмурое утро» – дрянь. А вот «Ибикус» мне не написать, – это его лучший роман. «Похождения Невзорова». Литературно – это его лучший роман! Он прям весь сияет. Он выделяется! «Детство Никиты», кроме последнего абзаца, и «Ибикус» – лучшие вещи, которые он написал! Да… У него был такой нутряной талант! Я – человек гораздо более сдержанный.

– Ты как бы в некоем сокращенном облегченном виде повторила его жизнь, да? На Запад съездила. Но не с такой драмой…

– И возвращалась не так. Он вернулся в ухудшающуюся Россию, а я – в улучшающуюся.

– Так как ты пришла к мысли – творить для вечности?

– Я сначала пришла к мысли, что не буду писать никогда. Ну я стишки писала, какую-то ерунду. «Никогда в жизни своей я прозу писать не буду!» – уверяла я отца, когда он начинал со мной про это говорить.

– А буду, говорила ты, пахать землю. Как прадедушка.

– Нет, буду ерундой заниматься. Я была близорукой, у меня было минус 5,5. И вот я из тщеславия пошла к Федорову и сделала себе операцию. Сейчас это делается быстро. А в те времена, в 82-м – как раз Брежнев умер – после операции наступало страшное состояние. Три месяца, пока заживали глаза – а роговицы резали бритвой – ты не мог выйти на свет! Особенно зеленый свет был страшен: глянешь на него, и глаза заливаются слезами. И вот я три месяца сидела в комнате с двойными черными занавесками. Я бешено страдала от боли и потому ничего не читала.

– А зачем тебе такие мучения? Ты что, хотела в летчики идти?

– Нет. Тщеславие! Молодая женщина… Мне не шли очки с серьгами вместе. А я хотела серьги. Тщеславие!

– Это что, такая была жажда любви?

– Нет, это глупость! И тщеславие!

– И все-таки – это чтоб обратили внимание и приставали?

– На меня и так обращают внимание и пристают. Другое было: чтоб я сама себе нравилась! Без очков я себе нравлюсь больше.

– Ты была легкомысленная и ветреная.

– Не я одна – все женщины такие! Есть куда посильнее в этом плане… Сейчас я так глупа, а в молодости – сяк. Это была молодая глупость…

И вот к концу третьего месяца пустоты и незамутненности моего мозга всякой дрянью открывается внутренний глаз! Теперь-то я понимаю, что то была нормальная медитация… Это было так: я сижу как-то вечером, и вдруг у меня такие яркие какие-то воспоминания о детстве, и я знаю, как написать рассказ, и я понимаю, как он будет построен… Я вижу, мутно, все – начало, середину, поворот. И я, никогда в жизни ничего такого рода не писавшая, взяла карандаш и с начала до конца все написала. Для этого надо, действительно, очистить свой мозг.

И вот рассказы я вижу – и пишу. А не вижу – не пишу. У меня три с половиной книжки. Одна эссе, другая – старых эссе, и один роман. А остальное – сборники, в которых одно из другого перекидано. Я была против… Но меня обворовали издатели. Издательство, где председателем небезызвестный… (Здесь мы за недостатком места опускаем подробный разбор ситуации. – И. С.)

– У тебя нет задачи преобразовать этот мир, ты пишешь чисто для самовыражения?

– Нет, нет, нет. Я не люблю самовыражения чистого. Ничего такого нет, что хотелось бы выразить. Мне невтерпеж отразить свои чувства по поводу мира – а не себя отразить.

– А это не одно и то же?

– Я вижу разницу.

– А ты довольна своим творчеством? Своими произведениями?

– Творчеством – на 75 процентов. Грубо так. Ну, может, на 80. А успехом – я довольна на 120, я на него не рассчитывала. Я не понимаю, почему это нравится еще кому-то кроме меня.

– Тебе хотел Чубайс в вашей передаче дать рецензию на «Кысь», а ты