однажды сижу я в песочнице у своего дома в Питере, играю, леплю куличики свои. А мимо идут старик и старуха, еле ноги волоча. Я сейчас понимаю, что это блокадники, они же опухали потом долго, всю жизнь опухали. И вот идут они на своих ногах раздутых, идут, идут, поддерживают друг друга… Это, видимо, весна… И старики спрашивают меня: «Деточка, мы к Ботаническому саду правильно идем?» А идут они правильно, этот сад от нас через два дома, на набережной прекрасной реки Карповки… А сад у нас красивый, огромный, древний, еще петровский. И в этот момент я вспоминаю, чему нас учили в школе, и думаю: «Шпионы!» И вот это идеологическое, вдолбленное идет вперед, я на автомате, испугавшись – это ж шпионы – отвечаю: «Нет, неправильно, вам в обратную сторону!» Они развернулись и пошли обратно… И вот я со своим глупым семилетним мозгом смотрела им вслед, и вдруг на меня знание и понимание всего этого вот так снизошло. Я увидела в этих людях больных стариков, которые брели на своих распухших ногах, – и я, сволочь, сука, тварь коммунистическая, отогнала их от Ботанического сада! Куда они шли на скамеечке посидеть со своей стенокардией, посмотреть на какие-то свои крокусы. И я все поняла в этот момент! Стыд меня объял, у меня нет языка, я не могла за ними кинуться и сказать: «Это неправда, неправда, я ошиблась, я не то хотела сказать!» Конечно, не в таких терминах, это было только чувство… Клянусь, я только сейчас могу найти этому слова – а в семь лет их не было. Я тогда прокляла коммунизм, я прокляла авторитаризм, тоталитаризм, удушение свободы воли, прокляла всю советскую идеологию, – я все это прокляла без слов, молча, на уровне чувств. Я испытывала такой стыд, такой страшный стыд… Никогда в жизни – а есть много в жизни стыдных ситуаций – такого страшного раздавливающего стыда я больше не испытывала. Бог на меня ногой наступил: «Вот тебе, маленькая тварь!» И меня пяткой растер. И с тех пор я ничего нового про это не поняла, дальше я только наращивала аргументы, слова, как это проговорить, сказать, доказать, сформулировать, как сделать палку с гвоздем, чтоб ударить коммуниста по лицу. И вот я в этом состоянии так с тех пор и нахожусь. Я никогда этого не забуду. Спасибо Господу Богу, что он наказал меня так рано, что он мне голову-то поставил на место! Спасибо!

– Где ж наказание? Наоборот – по дружбе…

– Да, он смахнул эту пакость. Вот ты спрашиваешь – почему Чубайс. А – потому! Чубайс, он вот такой.

Америка

– Вот твой дед в свое время уехал с белыми. Но тебе приятно, что он вернулся и сотрудничал с властями? Иначе тебя б не было…

– Да, конечно. Я думала – с ума сошли, что ли – уезжать? Тем более что я сама отъезжала на 10 лет. И вернулась с таким чувством облегчения… Чему быть, того не миновать – но там я жить не буду. Там неинтересно! Я его очень хорошо понимаю. Он был весь здешний.

– Мы при советской власти не могли поверить, что за границей – плохо.

– Я тоже думала раньше, что этого не бывает. Раньше, в советское время, я думала, что врали, не верила! Когда писали, что трудно покидать родину, уже через неделю за границей рвусь назад. Врет! Сволочь! Просто у него чемодан переполненный и деньги кончились, так что пора уже домой. Я думала – ерунда это собачья, за границей хорошо жить, за границей нужно жить. По ней нужно путешествовать. Ведь что такое заграница? Это – мир наш. Это мир, мир! Но теперь-то мне все понятно. Ну полгода, год, два можно там жить… А всю жизнь? Со всем этим вокруг? Это страшно… Оно – иное… Птице – воздух, рыбе – вода… Рыба ищет, где глубже, а человек не знает, чего ему надо.

– Это называется – мудак.

– А здесь, может быть, мудаку очень хорошо!

– Да скорей всего. Не зря ж тут все так как-то устроено… И так все идет себе, идет – и не меняется. Хватает, значит, заинтересованных лиц – такой порядок сохранять. Возьмем для сравнения Штаты. В которых ты долго жила. Это очень настоящая страна, очень настоящая валюта. И полиция.

– Да, валюта очень настоящая.

– А ты не хотела свалить при Советах?

– Нет. Муж хотел, а я – нет. Он филолог…

– Из-за этого развелись?

– Нет. А насчет отъезда… Во-первых, инстинкт, во-вторых, язык. Я его люблю. И потом: наши, бабушка с дедушкой, съездили – и вернулись. Я хорошо знаю эту историю, ее подкладку. Я понимала это… Лет в двадцать пять я все поняла.

– Но ты никому не могла это объяснить! Все говорили – да ладно, джинсы-жвачка…

– Я в 88-м съездила на две недели в Америку. И когда вернулась оттуда, тут собирались гигантские залы нас послушать. В основном – евреи, которые собирались эмигрировать и хотели от нас получить полезные советы. Я рассказывала – и меня начинали не любить с бешеной силой. Потому что я рассказывала так, как я это увидела. А они хотели услышать, как я была в раю и как в раю хорошо. Что там можно было увидеть за две недели? Америка совпала с моими ожиданиями, но только она оказалась еще хуже. И вот одна баба пробивается ко мне сквозь толпу. И она говорит – вот я зубной врач, но это тут. А я хочу уехать в Калифорнию и там организовывать литературные вечера. Держись, говорю, милая, за свое ремесло, инструменты вези в пакете! Потому что с этой профессией ты можешь там выжить! Она орет: «Нет, я еду на свободу, в настоящую страну!»

– Скажи, а вот Штаты, – ты чего туда поехала? В смысле жить и работать? Как это было?

– Случайно. Сначала я попала в поездку с группой советских писателей. Потом меня еще пригласили на три месяца. Потом я там получила работу, муж получил работу… Детей взяли. Но Тёмка (Артемий Лебедев. – И. С.) свалил – год прожил и свалил. Не понравилось.

– Да ладно! А что ж именно?

– Ограничение свободы. Он учился в принудительной школе для эмигрантов. Он отказывался вставать под гимн – я, говорит, не ваш гражданин. Вы лучше под мой встаньте. Сидел на уроках читал «Войну и мир». И был такой случай. Тёмке пятнадцать было. И вот он едет в школьном автобусе. Все эмигранты. И негр начинает приставать к корейской девочке, дергает за волосы. Тёма говорит – оставь ее в покое, а то дам в рожу. Тот не понял. Дернул – и получил в рожу. Звонит мне