– Вот нам тут жалко Нью-Йорк. А тем, кто в тайге живет, это трудней… Если в американской провинции люди считают нью-йоркцев уродами, то у вас и подавно…

– Понимаешь, там чаще встречаются люди, которые, скажем так, о чем-то задумываются. Там все-таки осмысленно живут. А тут люди только гонятся за деньгами, им некогда ни оглянуться, ни подумать, ни поговорить с человеком. В Москве все заняты выживанием. Как дикари в дикой природе.

Заграница

– А ты бывал за границей?

– В Британии был. В 1991-м. Меня туда пригласил один отличный мужик, шотландец, поклонник русской культуры, он писал диссертацию по Соловьеву. Его зовут Фрэнк Макгоуэр, он по-русски говорит, когда-то в Воронеже стажировался. Мы с ним ну вот как с тобой разговаривали, он все понимает абсолютно.

– Ну и как тебе Запад?

– Я почему-то думал, что там все должно быть пластмассовое, абсолютно все, вплоть до какашек собачьих. А оказалось – нет. Все сделано из обычного, нормального земного материала. Утром проснулся я, слышу – в парке птичка зарянка поет, хотя и с английским акцентом. Выскочил на улицу, выбежал из этого Оксфорда, смотрю – а там, бляха-муха, такая же железная дорога, как у нас, такие же рельсы рыжеватые, и трава растет… И я успокоился. Лондон мне показался тесным и суетливым, он такой же неприятный, как и Москва.

– А красивым тебе Лондон не показался?

– Ты знаешь, нет, не показался. А показался он тесным.

– Значит, какой в итоге приговор Западу?

– Бомбить квадратами.

– Да ладно тебе! Я серьезно.

– Откуда я знаю, я что – президент, что ли? Какой приговор? Никакого. По фигу мне этот Запад. Нам своей жизнью жить, вот и все.

Дядя Андрей

– Расскажи про Андрея!

– А это обязательно? Честно говоря, заколебали. Не так много было с ним встреч в жизни, я просто вынужден рассказывать одни и те же эпизоды, понимаешь. Все спрашивают, спрашивают…

– Извини, а ты как хотел? Чтоб я писал про тебя и не спросил про него? Так не бывает. (И то сказать, как же писателя Тарковского, отца которого фамилия Гордон, не спросить про его дядю по материнской линии Тарковского. – И. С.)

– Да? Ладно. Я могу сказать, что о Енисее я услышал первый раз от бабушки. С ее слов выходило, что там – территория каких-то чудес… Это она в свое время отправила Андрея туда в экспедицию. Еще до того, как он во ВГИК поступил. Он поехал туда с геологами, они искали золото. Добрались до Курейки – это выше Туруханска, а потом еще выше пошли. Мы с дядькой говорили про Енисей. Он сказал, что там отличные места, надо жить там! И я начал ездить в Сибирь в экспедиции – еще когда он был здесь [в России]. Потом как-то мы созвонились в его день рожденья, он тогда уже за границей был. Он спросил: «Ну ты, наверное, все ездишь в эти экспедиции?» Я говорю: «Нет, дядя Андрей, я уже не езжу на Енисей, я живу там». Он сказал: «Это очень хорошо!» Я поверил, что это была не просто какая-то фраза для отмазки. Он ведь эти места видел, он сказал это от души.

– Можно сказать, что он очень сильно на тебя влиял?

– Он влиял на меня сильно… Я всегда его очень сильно любил, я к нему тянулся. Мне нравилось, как он улыбается, как сидит, закинув ногу на ногу, а правую руку – за голову… Я часто ловлю себя на том, что тоже так сижу. Еще вот так хлопал языком, произнося трудный для него звук «л», он так оттягивал угол рта и хлопал щекой… Я смотрел на него с восхищением, он для меня всегда был очень обаятельным, загадочным человеком. А я так глупо себя вел при нем… Еще в Москве, школьником, когда я по лесам шарашился, бывало, какой-то рюкзак новый притащу и показываю ему. Я чувствовал, что это все смешно, что я никакого интереса как личность для него не представляю, что мне ему нечего сказать. Что, кроме этой тяги низшего существа к высшему, у меня ничего нет. А он, мне казалось, видит меня насквозь, понимает всю мою несостоятельность и несуразность и только посмеивается надо мной…

– Но вот видишь! Тебя он соблазнил Енисеем, а сам там жить не стал. Ему нужна была какая-то тусовка…

– Конечно, он был другой, ему нужна была сцена, ему было нужно однозначно что-то совершенно другое… Мне кажется, что он был выше тех, кто строил искусство на создании крамольных аллегорий, которые очень любила расшифровывать интеллигенция… Дядька-то лепил напропалую то, что думал. Мне у него очень нравилось то, что он вот перешагивает сразу в классику, вот классическая хватка у него такая. И я смотрел очень много его фильмов. Может, я раскрываю какие-то свои карты, но я, пиша прозу, руководствуюсь теми законами, которые он в своих фильмах показал.

– Это какие такие законы? Ну-ка, сформулируй!

– Это какое-то предельное раздевание души, это как расшелушивание луковицы, – когда вся эта корка снимается и остается голый кристалл человеческий. Каждый человек испытывает какие-то моменты слабости и силы. Вот когда человек не боится быть обнаженным, когда ложную силу снимает с себя, – как раз в этом его сила. Так вот герои Андрея не боятся быть слабыми. Вообще термин «сильный человек» – это очень относительно. Обычно мы под сильным человеком подозреваем волевого, который может с собой совладать, он дисциплинированный, боли не боится, может других подчинить себе, он начальник. А с другой стороны, сила, может быть, в том, чтобы не бояться быть таким, какой ты есть. В этом сила! Вот ты – русский человек, ты сейчас можешь плакать, а завтра хохотать, рожу кому-нибудь бить, если это мерзавец. Вот в этом сила, может быть.

– А может, сила в том, чтобы там иметь бабки, покупать новые машины, дорогие часы, туфли Berluti?

– Нет. Этими машинами человек пытается огородить свою пустоту.

Виктор Астафьев

– Вот ты живешь на Енисее, а тут ведь Астафьев жил. Ты думал о нем, когда туда ехал, пытался быть последователем, – или это совпадение?

– Ехал-то я по-другому. Но потом написал как-то повестуху «Иваныч» – про мужика, который построил баню и умер потом, напарившись в ней. И я почему-то, когда писал, представлял себе, что этот мужик внешне похож на Петровича. Вот просто его видел почему-то. Я писал не то что с оглядкой на него, но как бы внутренне обращаясь к нему. Такая вещь очень сибирская, крестьянская, очень для меня важная. И потом, когда я