он в этом уже сомневался. Зная, что ему благоприятствовало бы прямо противоположное, он начал надеяться на прямо противоположное; затем, очень быстро, возникла непонятная уверенность в том, что общественное мнение ошиблось. Некий внутренний голос высказывался в защиту обвиняемого, предполагаемого убийцы. В его сознании факты, говорившие в пользу Фабиуса Ортофьери, приобретали непомерное значение. Шарль был бы столь безумно счастлив доказать эту невиновность, что мало-помалу, в соответствии с принципами одного хорошо известного адвокатам феномена, в итоге и сам начал верить в то, что предок Риты никоим образом не замешан в убийстве его прапрапрадеда. Судьи, назначенные разбирать это дело, явно приняли в расчет то беспокойство, которое Сезар выражал в своей переписке касательно бесконечных споров с Ортофьери и нахождения в Париже Фабиуса, его заклятого врага. Вероятно, все было против этого последнего: и ужасные случайности, и роковые совпадения… Ведь он отрицал свою вину до последнего вздоха!

Толку от всех этих мечтаний было мало: на событиях лежал слишком густой слой пыли. Пыли, которую невозможно смести. Просто-напросто недосягаемой.

Шарль остановился перед другой картиной, сделанной пером копией знаменитой гравюры Матьё по живописному оригиналу Фрагонара, «Любовной клятвой» – копией наивной, но не лишенной очарования; кропотливой работой его прабабки Эстель, которая с милой нежностью вставила ее в дешевенькую рамку XVIII века. Все мы знаем, сколь прелестна эта восхитительная композиция, на которой двое обнявшихся влюбленных клянутся в своей верности друг другу перед алтарем Эроса, на фоне пышного пейзажа, залитого ярким дневным светом. Послушное и упорное перо прабабки Эстель скопировало оригинал совсем неплохо: порыв влюбленных сохранил всю свою страсть. В листве, казалось, звучала музыка птичьего пения, и любовь заливала невыразимым счастьем этот утопающий в зелени аллегорический храм наслаждения.

Несложно понять, почему Шарль не задержался надолго перед этими символами торжествующего блаженства любви. Немного ребячески он повернул лицом к стене бабушкину работу, вид которой был ему невыносим, и, опустившись в глубокое кресло, рядом с огнем, снова предался мечтаниям.

Вскоре все мысли, которые занимали его на протяжении вечера, переплелись между собой. Он припомнил смотр национальной гвардии от 28 июля 1835 года. Услышал грохот адской машины. Увидел на проезжей части бульвара Тампль смятение жертв, обагренных кровью. Одновременно с этим на память ему приходили и этапы следствия по уголовному делу Ортофьери, но лишь для того, чтобы странным образом соединиться с отъездом Сезара в почтовом двухколесном экипаже, его призрачным появлением в «верхней комнатке», образом Риты, стоящей на верхней палубе «Боярвиля» с книгой в руках и попугаем на плече! Ему казалось, что одна его рука обнимает гибкий стан девушки, а другая тянется к лесному алтарю, где улыбающийся Амур поднимается в лучах нежной славы. На этом глаза его закрылись, словно он сам испускал последний вздох в рабочем кабинете, оклеенном обоями времен Первой империи и изобилующем самыми разнообразными предметами. «Ах! – прошептал он. – Это Фабиус, увы! Меня убил Фабиус Ортофьери!»

И, погрузившись на самое дно сумеречного королевства кошмаров, он уснул.

Уснул сном столь крепким, что проснулся лишь через несколько часов, а потому не слышал, как Перонна по-матерински постучала в дверь, подошла к нему на цыпочках, потушила обе лампы и бесшумно удалилась, как один из тех персонажей, чьи вековой давности движения показывал люминит, не передавая навсегда утраченных звуков.

Но действительно ли он «проснулся»? Или же это, скорее, было одно из тех ложных пробуждений, которые посреди самого глубокого сновидения дают нам иллюзию выхода из сна, тогда как на самом деле лишь еще глубже в него погружают?

Шарлю показалось, что он открыл глаза. Он даже в этом не сомневался. И он заметил посреди темноты освещенный прямоугольник. Небольшое слуховое окно, залитое дневным светом. Через него немного света пробивалось в комнату. Вот только день еще не занялся: окна по-прежнему были черны.

В камине – несколько темных головешек. Должно быть, была еще глубокая ночь.

Шарль поднялся с кресла – или вообразил, что поднимается. И, сделав два шага к этому слуховому окну, так и застыл перед ним – ошеломленный, изумленный, несомненно спящий.

Сон продолжал безумно смешивать все вещи. Это слуховое окно вовсе не было таковым. То была картина Лами, внезапно ожившая, словно пластина люминита! Картина Лами, но не такая, какой Шарль ее видел, прежде чем уснуть, а показывающая кабинет Сезара под другим углом, как если бы указания рукописной пометки воплотились в виде рисунка, акварели и гуаши. Но нет! То не было произведение художника! То было реальное изображение кабинета, окна, занавесок в цветочек, стены с камином и бюстом Наполеона! И Сезар не лежал мертвый на ковре савонри! Сезар, сидя за бюро с круглой крышкой, писал письмо. Он шевелился! Его рука, вооруженная гусиным пером, порхала над бумагой. И Шарль видел его сверху, в перспективе. Сверху и спереди. Он видел его так, будто стоял прямо над ним на этом бюро с круглой крышкой! Ах! нет ничего более мучительного, более жестокого, чем кошмар! Шарль, глубоко впечатленный, схватил зажигалку, щелкнул ею и выбил крошечное желтое пламя.

На сей раз он был уверен в том, что проснулся. Однако абсурдное видение не исчезло: картина Лами изменилась, она по-прежнему изображала кабинет Сезара, но увиденный с другой точки и оживший, словно представление, записанное на пластину люминита.

Однако картина Лами оставалась точно такой же, какой была накануне. Она висела на стене рядом с призрачным представлением, в котором никоим образом не участвовала, так как это представление отображалось на обратной стороне рамки, перевернутой Шарлем, не желающим больше лицезреть «Любовную клятву».

Тогда, охваченный глубочайшим волнением, вдруг осознав, что факты начинают выстраиваться в некую цепочку, Шарль схватил эту рамку и принялся ее изучать, затем – крайне осторожно – ощупывать.

То была рамка из покрытой политурой пихты, с черным ободком, вещь простая и весьма обычная для своей эпохи. Но подобные рамки несут в себе очарование «добрых старых времен», которое сегодня заставляет любителей таких вещиц гоняться за ними. Шарль тотчас же, словно его к этому подталкивал ход событий, заметил сходство этой рамки с грифельной доской, которую художник Лами изобразил над бюро с круглой крышкой.

Очевидно, это она и была. По той или иной причине Сезар счел необходимым повесить на стену своего кабинета «чистую» пластину люминита, которую захватил с собой из Силаза в Париж. И чтобы эта пластина, похожая на грифельную доску, оставалась незамеченной, он ее, так сказать, «перерядил» в настоящую грифельную доску, вставив в дешевую рамку и набросав мелом в углу иссиня-черной доски несколько цифр, которые, вероятно, не имели никакого значения.

Без этих мер предосторожности обойтись, судя