Но полевой бинокль в этих условиях проявил себя просто прекрасно. Он приближал все, что находилось в рабочем кабинете на бульваре Тампль с такой легкостью, словно речь шла об обычной комнате. Так Шарль смог прочитать указанный на календаре год: «1833».

Он навел свой оптический прибор на сидевшего за столом старого корсара. Шарль мог бы сосчитать его морщины, волоски его кустистых бровей. Он видел, как неуловимо с каждым выдохом приходят в движение его ноздри. Это было почти пугающе – жизнь этого человека из прошлого, который вот уже почти век назад упокоился в могиле на кладбище Пер-Лашез, предстала во всех подробностях, так что Шарль мог ощутить ее ритм и тепло. Сезар носил теперь роговые очки. Он склонился, чтобы написать новое письмо, и только что проставил на нем, в верхней части листа, дату: 12 мая 1833 года. Шарль разобрал ее, перевернув пластину люминита, так как со своего места он видел то письмо, которое писал Сезар, в зеркальном отражении.

Еще два с лишним года жизни, мой бедный Сезар!

Двенадцатое мая. Действительно, за окном с небольшими форточками деревья бульвара Тампль, очень густые – посаженные в четыре ряда, – уже нарядились в свою молодую весеннюю листву…

В это мгновение Шарль, как историк, испытал одну из самых сильных эмоций. Положение пластины люминита было таково, что с того места, куда Сезар повесил ее в качестве картины или же зеркала (мы повторяем это специально), она охватывала вид бульвара вправо, к востоку. И там, между домом, в котором располагался рустованный кабачок, и скромным, низеньким, с нависающей над павильоном четырехскатной кровлей «Кафе тысячи колонн», стоявшим чуть в глубине, высился домишко с одним окном на каждом из трех этажей; первый его этаж был выкрашен – уже! – в кроваво-красный цвет, а третий, под изогнутой, словно бровь мошенника, крышей, открывал на широкий парижский бульвар свой единственный глаз – квадратное, с поднятыми жалюзи окно.

При помощи бинокля, который дрожал в его руках, Шарль прочел справа от окна первого этажа, в «пробеле», оставленном на ярко-красном фоне, цифру 50. Чуть выше, прямо над окном, тусклыми буквами было выведено по красному: ВИНОТОРГОВЕЦ.

Еще выше окно второго этажа венчала такая вывеска:

4 франка в год

ГАЗЕТА ПОЛЕЗНЫХ ЗНАНИЙ

Улица Мулен, 18

Дом адской машины!

Еще два года! Точнее: два года, два месяца и шестнадцать дней – и из этого окна с жалюзи выпустят смертоносный залп! И эта мостовая будет усеяна убитыми и ранеными! И свершится одно из самых печально известных покушений всемирной истории!

Никогда еще ни один историк не испытывал более странного ощущения! Разглядывать в бинокль, сколь угодно долго пожирать глазами, камень за камнем, в мельчайших деталях роковой, проклятый, ужасный дом Фиески с его деревянным навесом, фонарем, тремя разными окнами, черепичной крышей и нагромождением дымовых труб, высившихся над зданием в левой его части!

В кабинете Сезара возникло движение.

Выскочив из-за двери, которая, справа от камина, соединяла эту комнату с гостиной, обезьянка Кобург, преследуя Питта, любимого попугая, ворвалась в кабинет, размахивая непропорционально большими руками. Должно быть, она отстегнулась; с кожаного пояса свисал обрывок цепи.

Двуцветная птица уселась на плечо Сезара, тот резко отчитал шимпанзе и утащил в гостиную, которая, должно быть, представляла собой довольно странный уголок, принимая во внимание его обитателей.

Шарль, сместившись к левой части пластины, мельком уловил в зеркале этой второй комнаты вольер, где махали крыльями птицы. Заметил он и ведущую в прихожую дверь кабинета, к которой пришлось прислоняться художнику Лами, чтобы написать свою акварель. Этим, впрочем, визуальное поле ограничивалось.

Как бы то ни было, место преступления оказывалось в поле зрения наблюдателя. Ввиду того что преступление это было совершено средь бела дня, убийца, несомненно, даже не подозревал, что за ним ведется какое бы то ни было наблюдение, а пластина наверняка в момент убийства находилась в кабинете, вывод напрашивался сам собой, со всей очевидностью: девяносто четыре года спустя вполне можно было потребовать пересмотра дела Ортофьери, притом что новые средства позволяли всем заинтересованным лицам лично присутствовать не просто при реконструкции убийства, но даже при самом убийстве. И это чудесное контрдознание выявит наконец истину, виновность или же невиновность Фабиуса Ортофьери.

Естественно, о том, чтобы заинтересовать этим новым дознанием органы правосудия, не могло идти и речи. Срок давности дела истек… истек давным-давно! А так как суд не выносил никакого решения, не приходилось говорить и о реабилитации; Фабиус, умерший в тюрьме, так и не был осужден. Стало быть, весь вопрос заключался в том, чтобы установить новые факты, обрести некую уверенность. Если результат будет благоприятным для Фабиуса, его можно будет во всеуслышание обнародовать; зная прямоту своей матери, Шарль не сомневался, что тогда она протянет руку отцу Риты, от всего сердца выразив ему свои сожаления по поводу давнего обвинения, подкрепленного к тому же показаниями надежных свидетелей. Если же результат подтвердит мнение тогдашних дознавателей, если виновность Фабиуса будет установлена неопровержимо – а показания люминита опровергнуть невозможно! – о ней умолчат, и ради Риты, ради, увы, той, которая станет тогда мадам де Сертей, старое дело останется для публики забытой историей, далекой и темной.

Шарль уже прикидывал, каких мероприятий потребует это контрдознание. Отныне он был настроен просить о помощи Бертрана Валуа. Он помнил, какие дедуктивные умозаключения сделал молодой писатель в его присутствии относительно трости XVII века. Бертран будет рад поучаствовать в необычном расследовании, и Шарль получит в его лице самого ценного и умеющего держать язык за зубами помощника.

Но пока что это были лишь планы и размышления, тогда как кое-что следовало сделать незамедлительно, и Шарль, не опасаясь серьезных осложнений, молил Бога, чтобы Он дал ему для этого время.

Следовало предупредить Риту самым быстрым способом.

Завтра она должна покинуть Сен-Трожан. Успела ли она уже обручиться с Люком де Сертеем? Оставалось надеяться, что обмена обещаниями еще не последовало. Но это могло произойти в любой момент. Завтрашний отъезд – возможно, последний его шанс. Ну же! Нельзя терять ни минуты!

Да. Но как связаться с Ритой быстро? Через посредничество мадам Летурнёр? Гм… Подобный маневр Шарлю не очень-то нравился.

Тем не менее он не сомневался, что только так достигнет успеха. Дружба Женевьевы Летурнёр и Маргариты Ортофьери убеждала его в том, что послание будет передано адресату, притом без малейших отлагательств.

Выбора не было, время подгоняло.

«По́лно! – сказал он