Из письма Бальзака Ганской, 8 декабря 1846 года:

«Подумать только! Моя прелестная жена сможет приходить из своих комнат, верхних и нижних, на свои собственные хоры в часовне и слушать там богослужение. Я просто ошеломлен! Ведь это единственный в Париже дом, пользующийся подобным королевским или княжеским правом…»{498}

* * *

В январе 1845 года Ганская отправляет Бальзаку 10 тысяч франков в государственных облигациях. Кто-то назвал это «первым капиталовложением» в счёт их будущей свадьбы. Быть может, так и есть. (Бальзак купил дом на рю Фортюне за 50 тысяч франков, но окончательно расплатится за него вдова, в 1850 году.) Только Оноре уже не до размышлений. Будучи уверен, что их свадьба обязательно состоится, он спускает с цепи неистового мота. Вперёд, мой друг, на баррикады! И мот Бальзак расходится не на шутку!

С. Цвейг: «Из случайного покупателя он немедленно превращается в коллекционера, в маниакального коммерсанта. И хотя Бальзак с полным правом утверждает, что, как писатель, он вправе соперничать с любым современником, но он впадает просто в идиотизм, намереваясь в качестве собирателя живописи сравниться с королями и принцами, создать собственный Лувр, да еще, само собой разумеется, в два-три года и почти что без денег. Сквозь всю его жизнь проходит эта тончайшая грань между разумом и безумием»{499}.

Ганская, эта глубокая провинциалка, получая из Парижа письма, в которых её неуёмный то ли любовник на расстоянии, то ли будущий муж, торжествуя, рассказывает, как он облазил все столичные антикварные лавки в поисках «истинных драгоценностей», хватается за голову. Одумайся, Оноре, будь благоразумен, взывает она. Но о каком благоразумии может идти речь, когда Оноре во власти безумного транжирства. Ещё до покупки дома Бальзак начинает его вовсю «обставлять», покупая то одно, то другое. Всё внутреннее оформление происходит… в его голове. Потому что знает: в этом доме будет жить сама г-жа Ржевуская, внучатая племянница французской королевы Марии Лещинской; и он должен (обязан!) поселить её в одном из лучших особняков Парижа!

Его дом должен напоминать некий музей древностей, антикварный рай, редкостную картинную галерею. Рембрандт, Ван-Дейк, Рафаэль – всё, всё сюда, в создаваемую им уникальную коллекцию раритетов. Старинная мебель, китайский шёлк и фарфор – сюда, к г-ну де Бальзаку, на рю Фортюне. Расходы «коллекционера» безмерны. Сорящий деньгами чудак – истинная находка для всякого рода мошенников и проходимцев. А «проколоться» можно на любой вещице, ведь Оноре не антиквар, он всего лишь любитель. Даже на фарфоре, в котором Оноре считал себя докой, запросто обжечься, особенно, если он «старинный китайский».

В «Кузене Понсе» Бальзак напишет: «Никакая депрессия или сплин не выживут, если приложить к душе припарку, известную под названием мании. Пусть они больше не смогут пить из того, что всегда называлось “кубком радости”, когда люди что-то коллекционируют (некоторые даже собирают афиши!), и они увидят чистое золото счастья, вплавленное в мелкую монету. Мания – это удовольствие, переплавленное в идею».

Когда Бальзаку доставили китайский фарфоровый сервиз на девять персон, он радостно сообщил Еве: «Он мне достался за триста франков. Дюма заплатил за такой же четыре тысячи. А стоит он по меньшей мере шесть!» Но через несколько дней разочарованно пишет: «Он такой же китайский, как я китаец!»{500}

Тем не менее с каждым месяцем «коллекционирование» превращается в некое безумие. Вот всего лишь один день Бальзака (15 февраля 1846 года), который в полной мере демонстрирует неистовство нашего героя:

«Три часа подряд прошатался я и сделал множество приобретений. Во-первых, желтая чашка за пять франков. Стоит она по меньшей мере десять, это истинное произведение искусства. Во-вторых: синяя ампирная чашка – севрский фарфор, – которую предлагали Тальма. Она невероятно богато расписана. Один букет цветов, который ее украшает, стоит двадцать пять дукатов (а я заплатил за нее только двадцать франков). В-третьих: шесть кресел, отделанных с королевской роскошью. Четыре я сохраню, а два мне переделают в козетку. Какое великолепие! Вот видишь, мы уже почти обставили маленький салон, и всего за двести сорок франков!..

Две вазы из севрского фарфора. Стоимость их от пятисот до шестисот франков (сохрани это в тайне), а мне они достались за тридцать пять. Такого случая у меня еще не было. Парижане в сущности не знают Парижа. Обладая временем и терпением, здесь можно найти все и к тому же еще по дешевке. Ты просто откажешься мне поверить, когда увидишь желтую королевскую чашку, которую я приобрел за пять франков»{501}.

Теперь – люстра. Без неё никак. Без сногсшибательной люстры «дом Евы» будет выглядеть совсем непрезентабельно. И если уж покупать – то из сокровищницы каких-нибудь курфюрстов. И Оноре сбивается с ног, чтобы подыскать «что-нибудь этакое». Конечно, нашёл.

И с восторгом описывает покупку Еве: «Она принадлежала германскому императору, в ней двести фунтов веса. Сделана она из массивной бронзы, которая одна только стоит по два франка пятьдесят сантимов за килограмм. Мне же эта люстра достанется за четыреста пятьдесят франков – это стоимость одного металла, то есть даром. Ты будешь жить элегантно и богато, как королева, окруженная всем, что только может предоставить искусство. И при этом капитала нашего мы не тронем… Я обшарил все уголки Парижа. Настоящие вещи дорожают со дня на день»{502}.

Продолжая про тот же «счастливейший» февральский день, Бальзак пишет: «Маленький пейзаж принадлежит кисти Рюйсдаля, Мивилль завидует мне – ведь я купил Натуара и Гольбейна за триста пятьдесят франков»{503}.

«…Неужели же ему ни разу не пришла в голову мысль, – задаётся вопросом Цвейг, – почему эти болваны торговцы картинами продают именно ему Гольбейна за триста франков? Но он не ставит себе этого вопроса. Он мечтает. Он фантазирует. И он покупает. На каждом углу его подстерегает какая-нибудь фантастическая сделка»{504}.

Действительно, Бальзак, кажется, ни разу не задался вопросом: почему вокруг так много антикварщиков-недотёп, сбывающих ему бесценные раритеты – полотна, вазы, мебель за символические суммы? Ответ прост: он верил в то, во что ему хотелось верить. А потому… продолжал покупать.

Г. Робб: «Еще до 1847 г. общая стоимость меблировки “прихоти Божона” составляла 100 тысяч франков. Когда со всей Европы прибыли многочисленные ящики и сундуки, в них находились десять часов, двенадцать канделябров, 36 ваз (в основном севрских или китайских), зеркал на 1500 франков (“они совершенно необходимы”), 3000 килограммов меди и позолоченной бронзы, салон белый с золотом, зеленый салон на первом этаже (зеленый – любимый цвет Эвелины),