пункте вышли все перевязочные средства (что, впрочем, впоследствии оказалось правдой), но я дал ему мой индивидуальный пакет, и он принялся за дело. В этот момент я заметил вошедших во двор О. и К. Я им крикнул. Они подошли и стали с жаром помогать. Скоро моя голова была забинтована, но на рану в руке бинтов не хватило. Новых не было, и, чтобы хоть чем-нибудь помочь, друзья мои наложили мне на обе стороны ранения ваты, а забинтовали простой тряпкой. Теперь я был готов и они бросились в поисках для меня и Г. повозки. От сильной потери крови я чувствовал необыкновенную сонливость, жажду и холод. Вскоре повозка была найдена, меня и Г. посадили внутрь на сено, и мы выехали со двора. Сами же они откуда-то достали себе верховых коней и поскакали вперед. Этим двум друзьям я много обязан, так как, не будь их, кто бы позаботился о нас? Выехали на шоссе и взяли направление на Симферополь. Сзади слышна была перестрелка, это враг уже входил в деревню. Невольно я содрогнулся об участи оставшихся на перевязочном пункте раненых. Из Юшуни все уезжало и заполняло повозками всю дорогу. Тут же шли отбившиеся от своих частей солдаты и офицеры, кто подальше в тыл, а кто и домой. Стало быстро темнеть. Показалось имение. У одного домика мы остановились, нас жители угостили молоком, дали вдоволь хлеба, и мы покатили дальше. Взяли левее шоссе и, отделившись от всех этих повозок, поехали отдельно по проселочной дороге. Через часа два, когда стояла уже ночь, въехали в какую-то немецкую колонию. С трудом нашли местную перевязочную 13-й артиллерийской бригады, где нас приняли и в первый раз после 20 верст езды как следует перевязали. Затем все завалились спать. На следующий день нас обещали везти дальше вместе с находящимися здесь другими ранеными, но уже в сопровождении врача.

Н. Алексеев{233}

Из воспоминаний{254}

Я хорошо помню тот ненастный ноябрьский вечер, когда в Симферополь вступили первые добровольческие отряды. Моросил дождь, и сырой туман пронизывал душу. В городе было тревожно, ибо фактически не было власти. «Буржуи» попрятались по домам, зато на улицы выползли какие-то новые персонажи. Хорошо знакомы они мне теперь после того, как я столько раз наблюдал их появление всякий раз, когда пахло грабежом и кровью. Я видел их позднее и в Ростове, и в Екатеринодаре, и опять в Крыму перед различными испытанными и пережитыми мною эвакуациями. И когда я взирал на них, я невольно вспоминал того «серого», с которым я, как казалось мне, навеки простился тогда в Орше. «Некто серый» загулял в те дни по улицам нашего тихого городка, собираясь в кучи, луща семечки, стоя на углах и ругаясь гнусной матерной бранью. И вот вдруг в ночной мгле опустелых улиц послышался топот коней и лязг оружия, выросли откуда-то силуэты всадников и прокатилась и прогремела славная казачья песня. То прошли первые кубанские отряды.

На другой день по улицам города прошла и первая пехотная часть. Нельзя было смотреть на нее без чувства глубокого душевного волнения. Шло всего человек семьдесят — все худые, бледные, измученные люди. Несмотря на суровую и мокрую осеннюю погоду, многие не имели шинелей. На ногах у некоторых вместо сапог были какие-то тряпки. Состав части был до чрезвычайности разнообразен — и седой полковник, и рядом мальчик-кадет. Шли они без музыки и без песни. Казалось, витали над ними тени замученных отцов и матерей, пепел сожженных жилищ и стоны несравненных обид.

И в тот же день на одной из улиц, впервые после долгого промежутка, вывешен был трехцветный русский национальный флаг.

В городской массе описанные происшествия вызвали немалое смущение. На базаре и по улицам стали собираться кучки народа, как это было в 1917 году, и митинговать. Я не раз старался прислушаться к этим разговорам, чтобы определить отношение демоса к добровольцам. Отношение было несомненно отрицательное. «Чего они пришли сюда? Кто их звал? Не хотим власти генерала Деникина» — вот что говорил базар. А трехцветный флаг и золотые погоны просто возбуждали ненависть, как символ старого «проклятого» времени.

Для меня не подлежит никакому сомнению, что по крайней мере в Крыму (я не имею данных об Украине) русский демос относился куда спокойнее и сдержаннее к германцам, чем к добровольцам. Есть в этом что-то смердяковское, таинственно предугаданное в свое время Достоевским. «В двенадцатом году, — как говорил Смердяков, — было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого… и хорошо кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила бы к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с»… Больно писать об этом, но у меня есть уверенность, что смердяковское умонастроение было у нас широко распространено. «Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна… Я не только не желаю быть военным гусариком, но желаю, напротив, уничтожения всех солдат-с»… Может быть, в глубоком, метафизическом смысле здесь нужно искать корни отрицательного отношения к добровольческому движению. Но конечно, явление это имело также и свои ближайшие уже чисто опытные причины.

* * *

Между тем чем ближе к весне, тем более и более военный успех на фронте склонялся не в нашу сторону. В результате нажима со стороны красных мы принуждены были оставить северную Таврию. Мы отступили на Перекопские позиции и на линию Сивашей. В публике ходили слухи, что позиции эти основательно укрепляются, впрочем, многие скептики говорили, что укрепление позиций несколько запоздало и что фортификационные работы оставляют желать лучшего. Несмотря на эти скептические мнения, в общем преобладала вера, что Перекоп неприступен и что красным ни в коем случае не удастся проникнуть в Крым.

Я не вполне понимаю, на чем основывалась эта вера, которая позднее, в 1920 году, послужила основанием для Крымской эпопеи Врангеля. Прежде всего, совершенно неприступных позиций вообще, кажется, не бывает. Далее, если говорить об относительной неприступности, то она обусловливается первоклассными фортификационными сооружениями по всем правилам современной техники. Другими словами, 70-верстную линию Сивашей от Перекопа и почти до Арабатской стрелки нужно было превратить в своеобразную крепость, тогда, может быть, она была бы неприступной. Но о таком превращении, конечно,