Мишаню долго не мурыжили, отпустили. Я сказал:

– Ну, теперь иди приведи себя в надлежащий вид, смотреть жалко. Умойся для начала.

А вокруг была русская речь, не только, но хотя бы в основном. Я и отвык от того, как легко меня может понять прохожий.

Мишаня отправился в сортир, а я взял себе кофе в «Старбаксе» и некоторое время отупело наблюдал за шумной, неизменно кипящей в любое время суток жизнью аэропорта. Толпились приезжающие и уезжающие, плакали расставаясь, смеялись встречаясь. Меня затягивало в омут какой-то тоски, всегда сопровождающей суету, всегда стоящей за ней, и я достал телефон, подключился к шустренькому вай-фаю.

Я позвонил Одетт по скайпу, и она мгновенно ответила.

– Боренька!

«Боречка», это она всегда берегла для постели.

– Долетел, всё в порядке. Так соскучился по тебе и нашел нового друга.

– Хорошо ты долетел? У них что, и «Старбакс» есть?

– Ну, ты представь себе, какой-то дед после войны открыл, купив мешок цикория, – засмеялся я. – Волшебно просто долетел. Ты никогда не задумывалась над тем, что самолеты – это вообще волшебство?

– Ни секундочки, мне кажется, я с детства знала, как они устроены.

Она поглядывала то на меня, то на стол. В руке у Одетт была отвертка, она что-то мастерила.

– Так какие у тебя планы? – добавила она. Выражение лица у Одетт было и хитрее, и рассеяннее обычного.

– Неделю здесь, с квартирой разберусь, да и отец в Москве подольше побудет.

Она пожала плечами.

– Странно все равно.

– Ему нужно. Я, конечно, не думаю, что он восстанет в плоти нетленной, но разве плохо. Он любил этот город. Потом да, в Норильск, из него в Снежногорск. К мамке.

– Я завтра думаю начать подыскивать работку себе. Буду строить роботов-полицейских.

Она засмеялась, весело и открыто, а потом вдруг сказала:

– Я беременна.

– Что?

Не так я себе все это представлял, еще и скайп то и дело пускал помехи по моей Одетт.

– Вот так, – сказала она. – Я столько всего хочу! Это будет весело! Хочу отличную работу, отличного тебя, отличного ребенка! Поездишь по вашим техническим университетам и поспрашиваешь, ладно?

– Господи, Одетт, это прекрасно!

– Нет, – сказала она и подняла похожую на собачку железяку. – Это – прекрасно! Этот мой робот не стреляет лазерами из глаз только потому, что детям такое нельзя.

Я водил пальцем по экрану, улыбался и все еще не мог поверить. Я думал, что в эту секунду мы оба повзрослеем, но Одетт оставалась Одетт, а я оставался собой.

– Я люблю тебя!

– И я тебя люблю!

– Я имею в виду, у меня нет слов!

– А у вас там есть магазины комиксов? Пофоткай мне квартиру. Я буду хорошей матерью?

– Да самой лучшей.

Ой, бля, а каким мне суждено быть отцом? Я старался не думать об этом. Я знал, что в моей жизни все сложится правильно. Ну, иллюзия конечно, а какая славная.

Впрочем, это большой вопрос: можно ли прожить свою жизнь неправильно?

– Ты приколись, его можно будет учить читать по «Гарри Поттеру». Он хотя бы немного будет любить то же, что и я?

– Ну, первые несколько лет, наверное.

– Я не люблю пускать слюни и спать.

– Вот это ты прям хуйню сказала.

Я хотел, чтобы она оказалась здесь, со мной, но до этого техника пока не дошла.

– Меня, кстати, тут назвали Борисом Витальевичем. Так приятно.

– По второму имени?

– Это называется «отчество».

– Мило как. Позвони Мэрвину, а то он извелся, в России ты уже или где.

– Я люблю тебя.

Мне нужно было повторять это снова и снова, долго-долго, может быть, всю жизнь.

– Да я тебя тоже. Все хорошо?

Послышался противный скрип железа, Одетт снова глянула на меня, из-за некачественного, бледного изображения на лице у нее горели одни глаза.

– Лучше не бывает, только я устал.

И правда, все гудело в ожидании сна, звуки отдалялись и приближались.

– Тогда езжай домой и спи. Там есть кровать?

– Привезли. По-моему, только она и есть.

– А отец твой где?

– Там же, где и твой.

– Вот ты урод. Иди отсюда.

– Люблю тебя!

– Все, хватит, я тебя не люблю!

Мелькнула и исчезла, а я пялился в бело-голубой экран еще минуты три.

У меня будет ребенок. Сначала любая реакция казалась мне недостаточной, потом – излишней, а как в итоге все естественно вышло.

Я любил ее всем сердцем, а значит, у нас будет счастливый человек. Пусть мои родители не были идеальными, но они любили меня, и поэтому я сидел здесь, спасенный.

Минут через пять пришел Мишаня. Он был весь мокрый, по-утреннему несчастный. Я как раз вызывал такси.

– Это кошмар, – сказал он. – Почему нужно за все расплачиваться такой дорогой ценой?

– Пошли, Мишаня, найдем ответ на этот и на другие вопросы. Надо получить гроб моего отца.

– Господи, мои соболезнования!

– Да десять лет прошло, можно без этого.

– Ты своего рода герой эпоса, Боря.

Но кто я был в самом-то деле? Скорее уже неправедный царь, и больше всего мне хотелось растратить нечестные деньги, а потом жить и жить чистым и счастливым.

– Этих слов мне сегодня не хватало.

Забрали вещи, забрали гроб. Мишаня разделил мою застарелую скорбь, помог.

Вот, отец, думал я, погляди, ты дома. Пусть ты не дышишь сладким воздухом, но верю, что где-то там знаешь – он сладок.

По дороге вдоль терминала туго продвигался поток машин. Люди опасливо глазели на гроб между чемоданов. Никто ничего не спросил, такие мы были неприкосновенные, неприкасаемые, в пленке скорби и горя. Мы стояли под все светлеющим небом, и я думал о том, как назову сына, как назову дочку.

Обычно у меня язык за зубами прям не держится, а тут я не спешил говорить Мишане, что моя женщина беременная, что мы поженимся и будем вместе навсегда.

Я еще хранил свою тайну ото всех на свете, там, за океаном, в моей Одетт, все это было таким хрупким.

Гудели машины, галдели люди, а мы с Мишаней стояли – он в тумане похмелья, я в тумане счастья и покоя, и впереди нас начиналась Россия, знакомая и незнакомая одновременно.

Я хотел попасть туда и все про нее понять. Поскорее, хотя, в каком-то смысле, у меня была вечность. Словно бы мамка встретила меня, вернувшегося очень издалека.

Было бы тупо, если бы я встал на колени и целовал заплеванный асфальт, но отчасти мне этого хотелось.

Мне и небо над Москвой