Белый как сахар песок Санта-Моники. Поля, поля, поля, короткое лето усеяно хрупкими, блеклыми цветами.

Тут мне пришло решение: буду жить – вернусь в Россию. Хотя бы краем глаза посмотрю на то, что сердце мне так тревожит. Прикоснусь к земле, на людей посмотрю, свой язык услышу на всей улице, во всем городе.

Все я там любил, сколько бы лет ни прошло, оно во мне было живо.

Мне хотелось счастья на своей земле, счастья своей земле, счастья вообще, на Земле. Я думал об этом, и боль, хоть чуточку, но отступала.

– Не надо бояться, – сказала мама. – Нет ничего страшного.

Ее голос шел из ниоткуда, он вселил в меня уверенность, что в мире есть нечто, что больше темноты.

Отчасти весь я обезболился, хотя я и чувствовал, как хлещет из носа кровь, как легкие разрывает кашель, как всего меня колотит почти в припадке.

Надежда, у меня была надежда. Я знал, что это закончится. И я знал, что буду жить.

Блеклые цветы, желтые поля, маленькая речка, над которой, как мостик, дверь.

– Куда она ведет, мама?

– Под землю, малыш.

Копай, копай, грызи, сука, ужасы земные. Сколько я от тьмы бегал? А не так все страшно.

В самый-самый момент ничего не страшно.

Я уже не знал, как продвигается работа. Передо мной всегда был только маленький клочок земли. Зрение так сузилось, я словно бы снова перестал быть частью целого и дрейфовал теперь умирающей клеткой по чьему-то огромному организму.

Я увидел, разве что, как падает Реджи. Он еще попытался удержаться за воткнутую в землю лопату, но не смог, ладони проскользили по черенку. Почему-то мне стало плохо от того, что Реджи занозил себе руки. Вот такая странная эмпатия.

– Ребята! – крикнул. – Ему нужна помощь! Эй, песик!

Ничего толком не понимая, я свистнул, потом наклонился к Реджи и приподнял его, чтобы он не захлебнулся, потащил на себе. Кто-то принял его у меня из рук, и я зашатался, словно без своей ноши ничего не весил и готов был взлететь.

Нет, ну серьезно, это сейчас мне кажется – ад реален, а тогда я стоял под дождем, запрокинув голову, и старался остановить неудержимо кружащийся вокруг мир.

Рядом со мной лежал мужик, чьего имени я даже не знал. И он абсолютно точно был мертв.

Для чего мы это делали?

Я вернулся на свое место, поглядел на темноту, которую не успел собрать Реджи, наклонился к ней и надавил на тонюсенькую мембрану кончиками пальцев.

Раз – и это во мне, не дает дышать, жжет глаза и болит в каждой клеточке.

Я знал, что угроблю свое здоровье, что, может быть, теперь я проживу лет на пятнадцать меньше, чем мог бы. Но я покупал себе счастье.

Мама мне кое-что сказала, хотя я и не видел ее, голос раздался прямо у меня над ухом. Так вот, мама сказала:

– Какой ты сильный, Боречка. Я горжусь тобой.

И как любому мальчишке в любом возрасте мне захотелось оправдать мамину похвалу. Я продолжил работу.

Перед глазами темнело все сильнее, но я копал. А вдруг, думал я, мы не закончили и половины?

Одно пугало меня по-настоящему сильно, даже больше, чем смерть. Неужели, думал я, все эти усилия, все эти жертвы, вся эта любовь, все эти боли – могут оказаться тщетными?

Нет, я не верил.

От кашля все мои органы ходили ходуном, к горлу подкатывала тошнота. Кого-то рядом сотрясало в спазмах рвоты, сновали вокруг серьезные псы.

Жизнь продолжалась, и продолжалась уже как-то без меня.

Я снова воткнул лопату в землю, почему-то мне стало очень смешно, я смеялся и смеялся, хватая ртом воздух. Наверное, так сходили с ума средневековые хореоманы, того и глядишь захочется плясать, может даже петь.

Хорошие люди. Тут болели и гибли хорошие люди. Или даже пусть и не хорошие, даже пусть и не совсем люди, но самое ведь главное – неисчезающая трагедия живого, мыслящего существа. В этом смысле все мы просто отличные, все мы заслуживаем жалости.

Передо мной возник отец.

– Боря, – сказал он. – Боря, все пройдет. Тихо-тихо.

Отец поцеловал меня в лоб, и я с удивлением увидел, что мы с ним одного роста.

И не заметил, как вырос.

И не заметил, как вырубился.

Глава 27. Скучно в больничке

А вот когда папка в больнице лежал в самый первый раз, ему как раз после этого в Афган-то запретили, он там буянил.

Они с соседом, как пришли в себя, так начали воровать спирт, бухали как скоты, а медсестры с ними сладить не могли. Дядя Коля все папу навещал, возил ему фруктов, хотя отец просил овощей на закусь.

– И привези макарон, – говорил он. – Мы их на кипятильнике сварим, сахаром посыплем. Заебала каша, жить так нельзя.

Привезли в больницу из дурки подлечить психического, так папка и с ним задружился, вот его не обижал, а всем остальным от него был просто пиздец.

Короче, но суть не в этом, а в том, что однажды отец мой, невысокий, тощий паренек, избил другого больного, боксера с пневмонией. И, конечно, у папки была фора, потому что боксер поступил попозже и еще не подлечился, но, господи боже мой, как отец собой гордился.

Его потом чуть вместе с психическим в дурку не отправили, папка почему-то упрямо плел, что боксер оскорблял честь Советской армии. Что он подразумевал под этим, никто так и не узнал. Могли бы и отправить в дурдом, но опять у него поднялась температура под сорок, так он и пролежал еще неделю в соматической больничке, а потом замяли.

Дядя Коля его однажды спросил, выкладывая на стол пачку макарон:

– Ну зачем ты, Виталик, это сделал?

Больной ты урод, вот что, наверное, хотел сказать дядя Коля, но внутренняя мягкость, какая-то пухлая нежность его души не позволили ему.

– Скучно в больничке, – ответил отец.

Что до меня, в конце концов это ж моя история, то я выдержал. Ой, это главное на самом деле. Очнулся я через две недели. Ну, через сколько – об этом я позже узнал, а тогда открыл глаза и – ба, белый свет!

Я ничего не помнил о том, как валялся в больничке, мне прям мозги выжгло. Тяжело было приходить в себя – все давило, все совершалось с неимоверным трудом. Глаза