Шрифт:
Закладка:
– Тебя есть кому съесть? – спросил вдруг Реджи.
– Нет. Маяться буду. Но в России у меня много родственников. Вообще в бывшем Союзе. В Белоруссии, в Украине. Я, правда, не думаю, что им сообщат.
– Если чего случится, я их найду, сошлю тебя.
– А у тебя есть кто?
– Племянница есть, четырнадцать лет ей.
– Слушай, а если она меня сожрет, я ей буду являться?
– Ну, будешь, только какая от этого радость, она ж не семья.
– И то правда. Не семья.
Я глянул на отца, он криво усмехнулся.
Скоро. Ну да. Я и сам это чувствовал.
– А занимаешься-то ты чем?
– Да кокаином, – сказал я.
– Вот чего, какое дело.
Почему-то мне казалось, что об этом можно говорить, что здесь говорят всё.
– А ты? – спросил я.
– Да фермер я. У отца вот маленькая шахта была, на берегу Уорриор-ривер, это в Алабаме. Но теперь она заброшенная стоит.
Мы поглядели друг на друга, взгляд Реджи стал еще ярче.
Да, скоро, все как сказал отец. Я чувствовал темноту, этот ужас, и все его чувствовали, по нашему, так сказать, котловану прокатилась не волна, а целое цунами напряжения.
Под тонким слоем земли, совсем недалеко, спала дрянь, которую невозможно себе представить.
Знаете, почему меня не мучили воспоминания о темноте все эти годы? Потому что даже в памяти ее почти невозможно воспроизвести, и все, что я могу сказать сейчас, – лишь отблеск, искорка от того темного огня, от моих шестнадцати, от моих двадцати девяти.
Наконец под чьей-то лопатой обнажилась наша смертная темень, я весь задрожал, ощущая ее; хотя я не обернулся, не посмотрел, меня уже не переставало колотить.
Реджи сказал:
– Ну, поехали.
И он воткнул лопату в землю, нервно сплюнул. Я знал, сейчас каверна будет перед нами. И я не хотел показаться трусом.
Взял, значит, свою лопату и копнул глубже. Так глубоко, что ужас взял. Я почувствовал ее, Господи, лезвием лопаты. Откинув землю, я увидел весь ужас земной.
– Только сначала страшно, – сказал Реджи, утирая непроизвольные слезы. Где-то позади нас раздался вскрик отвращения. – Главное, копать дальше. Верхний слой снимаешь, а потом вгрызаешься в землю опять. Ее тут много, вот и придется поработать.
Казалось, Реджи говорил так медленно, чтобы оттянуть неизбежное. И я, повинуясь какому-то странному куражу, способному переломать даже вселенское отвращение, первым склонился к темноте.
Мне стало тяжело дышать, не от болезни, а еще от самой невероятности этой штуки здесь, в земле.
Вся темная плесень снаружи ничто по сравнению с ранами внутри.
Она была огромной, теперь я чувствовал это еще отчетливее. Я коснулся тьмы пальцами, покачался, чтобы не упасть туда, откуда нет возврата, а потом что-то во мне включилось, что-то, что все эти годы простаивало без дела, и темнота вошла в меня сквозь кончики пальцев, занырнула мне под ногти, и в нос ударил жар, глаза заболели.
– Неплохо, – сказал Реджи, а я утирал слезы, меня так тошнило, и все-таки я снова взялся за лопату.
– Спасибо.
Это странное дело, но теперь, много лет спустя после моей первой каверны, все казалось легче от того, что вокруг было столько моих собратьев. Иногда так бывает, что держишься на гордости, на желании доказать, что ты не трус, не лох, не слабак.
Этот ужас, разрыв в теле Вселенной, источник всех страхов, оказался во мне, и я немедленно ощутил себя больным.
Но я работал, потому что работали все. Коллектив – великая сила, это надо признавать. Ее нельзя недооценивать.
Реджи сказал:
– Работаем, работаем.
Он больше себя убеждал. Разговоры, которые разносились тут и там, тут же прекратились, так что слова Реджи в этой тишине прозвучали громко, почти повелительно.
Только теперь я почувствовал, как замерз под дождем, до того работа разогревала меня и я не обращал внимания на то, что до нитки вымок, на то, что совсем продрог.
Теперь меня знобило, и мир вокруг потерял защитную пленку, я стал таким чувствительным, легчайший порыв ветра продирал меня до костей.
– Так, – сказал я, вгоняя лопату в землю, чтобы добраться до нового участка каверны. – Молодец, Боречка.
Сам себя не похвалишь – никто не похвалит.
С другой стороны, в определенном смысле было намного легче, когда я делал это в первый раз. Каверну не нужно было раскапывать, я получил много тьмы, но в один заход. Впрочем, я не был уверен, что если бы мы сначала раскопали каверну, мое тело смогло бы принять столько одномоментно. Нужно было довериться инстинктам, а инстинкты вопили мне о том, что я должен продолжать копать.
Мы все заболели, этого словами не передать. Были веселые, счастливые, делали свою работу, без устали копали, а тут все смазалось, и я уже не знал, чего мне надо.
Хотелось, вот как, торт-мороженое, хотя у меня уже немилосердно болело горло. Этот воображаемый торт мне очень помогал, я представлял, как его покрывают мастикой и как украшают кремом, как под коржом притаился слой мороженого.
Не думай о том, что за пределами твоего понимания, Боря, не думай о том.
Думай о торте.
Чем дальше, тем хуже я себя чувствовал. Реджи рядом кашлял, сплевывал мокроту, у меня из носа текла кровь, перемешанная с соплями, раскалывалась голова. Вот будет отстойно, подумал я, если это натурально новая чума и я буду весь в бубонах.
Почему-то меня не волновала смерть, я о ней не думал, как-то я отупел в этом плане, в голове и в теле у меня было столько ваты, а торт-мороженое занимал все мысли, по крайней мере, я очень старался.
Я был вместе со всеми и вдруг остался один. Кто-то падал, поднимался, снова копал. Я уже не видел кто. Передо мной была цель, я чувствовал жар плеча Реджи, и на этом сигналы из внешнего мира заканчивались.
Самое удивительное, что в этом концлагере, где я, возможно, буду работать, пока не сдохну, я оказался добровольно. Вокруг нас не стояли немчики с автоматами и злыми собаками.
Я даже не знал, идет ли дождь, мне было абсолютно все равно, я онемел. Дыхание мое стало хриплым, пугающим, я почувствовал, как от головы отхлынула кровь, мне едва удалось не упасть в обморок.
Я ужасно не хотел опозориться, рухнуть на колени, к примеру.
Я копал и собирал тьму, собирал тьму и снова копал, стараясь ни на
