вообще после них редко выживают. И он давай меня перевязывать, ну, как умел. В итоге мы поехали в Пасадену, ну, куда ты не доехал. Пиздец, у меня так сознание утекало, это жесть. Короче, сказали: еще полчаса, и я бы все, откинул бы коньки.

– На «Баззфиде» он прочитал.

– А ты и там про это не прочитал, – своим обычным, от всего далеким тоном ответил Алесь.

– Нет, ну ты приколись? Чуть не умер!

Тут он хлопнул себя по лбу, я увидел у него на пальце золотое кольцо, Марина тут же продемонстрировала мне свое.

– Как вышел из больницы – тут же поженились, – сказала она. – Я подумала: зачем ждать полгода? Перепугались мы, конечно, ужасно.

– Так перепугались, – сказал Мэрвин, – что сделали Алеся свидетелем.

Я показал Алесю средний палец.

– Сам такой, – ответил Алесь.

Сейчас уже и не вспомнить, о чем мы тогда говорили, но смеха было много. И я не пожалел, значит, ни об одном кусочке своего легкого (а какие-то его части я, по словам своей любимой итальянской врачихи, потерял), ведь я сейчас здесь, с моими друзьями. И повторись все снова – я сделал бы тот же самый выбор, к черту мои легкие.

Оно все настолько того стоило, вы не представляете.

Когда Андрейка и Марина уже вышли, Алесь вдруг сказал:

– Ты молодец.

Я ничего не ответил, но никаких ответов он не ждал. Не до них ему было.

А Алесь меня просто не понял. Он думал, что я как отец. А я был лучшей версией своего отца. Я хотел жить.

Как только мы остались с Мэрвином вдвоем, он сказал:

– Пиздец, я бы тебе въебал за такое, ты вообще нормальный?

– В смысле, за каверну?

– Да хер с ней, с каверной. Хер с ней, правда. Ты вообще мог дать мне знать, что не умер?

– А с тобой что было?

Мэрвин недолго помолчал, вскинувшись, от него искрило, но уже через полминуты он снова заговорил:

– Короче, бля, я был как мудак. Хорошо, что я в таком состоянии слишком тупой, чтобы к людям выйти. Бродил по обочине, ловил ящериц, хавал их.

– Бошки им отгрызал?

– Точно. – Мы засмеялись. – Но это меня правда спасло. Когда Алесь приехал, я на него набросился. У него теперь шрам такой на шее.

– Ты Дракула вообще.

– Это точно. Но мне уже немного надо было. Знаешь, что было бы, если бы кто-нибудь остановился? Остановился, чтобы мне помочь.

Мы помолчали.

– Прости.

– Да это ты меня прости. Я рад, что ты жив. Я чуть с ума не сошел. Думал, может, я тебя убил и не помню. Приколись?

Он снова засмеялся, чуть более нервно.

– Прикольно было бы.

– Да не очень. Короче, я завязываю. Закупил себе долбаные литры крови и спал неделю. Теперь не так тянет, чем больше я сплю, тем меньше крови нужно. Твой первый совет в итоге был лучше, ну, когда ты предложил просто перебороть себя и спать.

– Ага, я знаю.

– Но второй – говно.

– Обожраться донорской крови и сойти с ума? Не надо было им пользоваться.

Мы с Мэрвином сидели рядом на больничной кровати и смотрели на заходящее солнце. Все стекло облило красным, казалось, будто мы смотрим на мир сквозь драгоценный камень.

– Хорошо, – сказал я. – И как?

– Ну, страшно. Лучше, чтобы страшно было там, чем чтобы страшно было здесь, а? Жизнь научила.

Мы долго не разговаривали. Вот она – дружба, полчаса мы молчали, пока заходило и когда зашло солнце. И было хорошо, как в раю, хорошо и спокойно.

– А мы ведь делаем, – сказал Мэрвин, – то же самое, что и все звери до нас.

– Но по-своему, – ответил я.

Мэрвин ушел от меня только еще через полчаса, хотя больше мы ни о чем не говорили, просто смотрели, как в мутном небе Лос-Анджелеса вместо звезд периодически подмигивают самолеты.

Как, мать его, ежик с медведем, только без малинового варенья. И еще непонятно было, это который из нас потерялся в тумане, последовав за красивой белой лошадкой.

Такой очень долгий день. Время посещений официально уже закончилось, когда ко мне пришла Эдит.

Она тут же подошла к окну, раскрыла его и выглянула вниз.

– Темно, – сказала она, а потом закурила.

– Маленькая бунтарка.

– Хочешь?

И я вылез из постели, присоединился к ней. Мы теснились у окошка, прикрывая красные огоньки сигарет. Я почувствовал себя ребенком, и это было освежающе, прекрасно. И хотя меня то и дело хуярил очередной приступ кашля, оно того стоило.

Я как-то скоропостижно понял, что время – это херота, что я всегда могу вернуться туда, где я был маленьким, в те ощущения и чувства. Я рассказал об этом Эдит, и она задумчиво кивнула.

– Понимаешь? – сказал я. – Я могу в любой момент попасть туда, где мы с тобой познакомились. Стать тем человеком. Не страшно меняться, ты всегда остаешься собой. И все, что ты пережил – твой багаж. Это не какая-нибудь ебучая река, господи, это озеро, и оно все больше, больше, но я всегда могу туда нырнуть.

– Мне нравится твой настрой.

Эдит смотрела на меня внимательно, словно я в любой момент мог исчезнуть, и она очень старалась сосредоточиться, чтобы удержать мой образ.

– Ты – прекрасный друг, – сказала она. – Я счастлива, что ты жив. Я думала, что я больше не боюсь, что мне все равно. Это не так. Я боялась. Боюсь. И поэтому я живая. Наверное, это хорошо. С сомкнутыми устами, решительно, но осторожно вступим в эпоху пляшущего огня.

– Мэрвину почитай.

– Почитаю. Мы поедем в бар. Обсудить это все. Не уверена, что этот опыт можно вербализировать, но я попробую. Я хочу привести тебе еще одну цитату. Из Жижека.

– Так начинались худшие выходные в нашей жизни, ты помнишь? Водка с фейхоа, похмелье размером с Болгарию.

– Помню. И все-таки слушай: подлинная этическая позиция замещается морализирующей математикой вины и ужаса, которая упускает суть: ужасная смерть любого человека абсолютна и не подлежит сравнению.

– Хорошая цитата.

– Я знаю. У меня отличный вкус. Ты ведь понимаешь?

– Понимаю. И я не собираюсь медленно убивать себя, как мой отец. Я не буду чистить каждую встреченную каверну и надеяться, что мир оценит мою жертву. Просто я могу защитить тех, кого люблю.

– И я хочу, чтобы ты всегда помнил то, что сейчас сказал.

Она щелчком отправила сигарету вниз и украдкой поцеловала меня в лоб.

– А теперь поменьше эмоций. Она пошла за кофе.

– Кто?

Спросил – и тут же сам понял.

– Что ты