– Думал, – честно ответил я.

– Плакала над твоим письмом. Но тебе не скажет.

Эдит дернула уголком губ, это у нее было такое умиление.

– Завтра я заеду. Привезти тебе что-нибудь?

– Блок сигарет и апельсинов.

– Хорошо.

В этот момент я услышал ее запах (нос у меня был заложен, а то я различил бы его, еще когда она подходила к больнице, такой моей она была).

– Одетт, – сказал я.

Она стояла у двери, в руке у нее была надкушенная плитка шоколада.

– Боречка, ты в порядке?

– А ты как думаешь, малыш?

Никогда я не слышал, чтобы Эдит так называла сестру.

– Я вас оставлю, – сказала она. Проходя мимо, Эдит взяла у Одетт шоколадку, на ходу отломила кусочек.

– Ловко она, а? – сказал я, когда Эдит закрыла за собой дверь, а Одетт так и стояла передо мной, глядела своими оленьими глазами.

Ну же, давай, думал я, сделай еще хоть шаг ко мне, и я тебя уже не отпущу.

Одетт сказала:

– Я просто хотела увидеть тебя. Я и не представляла, что с тобой происходило.

– О, я-то жизнь повидал.

И она, маленькая моя истеричка, расплакалась. Стояла, некрасиво утирая слезы кулаком.

– Я думала, что ты умрешь!

И тогда я сам подошел к ней, обнял.

– Ну-ну, ну тише. Все же хорошо. Умру, тогда ты плачь.

Она пахла этими невыносимыми органическими шампунями, остро и сладко, как индийский десерт.

– Я думала, что я тебя больше не увижу! А если и увижу, то в последний раз! Я думала…

Она тыкалась носом мне в ключицу, в плечо, это был такой открытый, беззащитный жест. Ой, я видел ее такой, не без этого, но никогда Одетт так сильно при мне не трясло. Разве что тогда, когда… Но об этом не надо и не сейчас. С этим еще долго и безжалостно бороться.

– Ну-ну-ну, хочешь одеяло?

– Ничего не хочу. Почему ты такой? Почему?

Тут у меня ответа не было. А почему все такие? Так вот оно устроено.

Любовь устроена так, ну разве можно выбрать того, с кем будет удобно? Выбрал сердцем и маешься всю жизнь. Я в это верил, меня так научили.

Но тут я впервые понял, что не хочу маяться, не хочу, чтобы мы с Одетт маялись. Нам нужно было быть счастливыми.

И у меня не было ответов на простые вопросы: получится ли, стоит ли, возможно ли?

Все это лежало где-то далеко впереди. Но я знал, как должен был закончиться сегодняшний бесконечно долгий день. На самом деле знал, и это было освобождающим и прекрасным, как ничто другое в этом мире.

И я поцеловал ее. Как в кино, типа чтобы прям сразу пошли титры. Но не было ни темноты, ни буковичек. Губы у Одетт оказались соленые от слез и липкие от бальзама. Она наступила мне на ногу и прошептала, нежно-нежно, как только она и умела:

– Ты ужасный, ужасный, и я тебя почти ненавижу.

И, как ни странно, это было признание в любви.

Иногда, бывает, пострадаешь, а взамен тебе никакого счастья, ни капельки даже. А бывает, что все воздается.

Я глянул в окно, увидел подмигивающий огонек самолета на черном небе и подумал, может быть, Бог все-таки смотрит на нас.

Ну хотя бы одним глазом.

Глава 28. Даже воздух сладок

А сейчас будет не история, а мечта – большая, красивая.

Как-то мы сидели с папкой, он уже был глубоко болен, но я к нему еще не переехал. В ту ночь я очень боялся оставить его одного, он отчего-то нервничал, расхаживал из стороны в сторону, а иногда останавливался и замирал со странным выражением лица, отстраненным, как на иконе, совсем нездешним.

Ой, я тогда перепугался, а все еще страшнее в итоге вышло. Кто из нас все знает?

– Знаешь, – сказал вдруг отец, замерев у окна. – Я когда в Россию возвращался из командировок откуда-нибудь, это всегда такое было откровение. Прилетает самолет, вроде все нормально, когда много шляешься, кажется, будто вся планета одинаковая и такая маленькая. Я так про все думал, но как домой вернусь, мне даже воздух сладок. У всего призвук есть, привкус, все особенное.

– Березки обнимаешь?

Отец поглядел на меня, будь я помладше, отвесил бы мне, наверное, подзатыльник. Я знал, что получилось бы мощно даже несмотря на все его состояние.

– Да заткнись ты, Борь.

Некоторое время мы молчали, глядя на серп луны в окне, затем отец продолжил:

– Там всей моей душе хорошо. Вот я там, где должен быть, и ничего неправильного никогда не произойдет. Так, может, у каждого.

– Ну, хрен знает.

– Я имею в виду: у англичанина с Англией, у француза с Францией. Это больше жизни, больше любви. Такое огромное чувство, с ним можно жить вечно.

И неожиданно отец повторил с нажимом, с какой-то исступленной любовью и детским отчаянием:

– Думаю, там бы я жил вечно.

Всё планировали, но не доехали, а кто знает, как бы оно вышло? Ну, не вечно, но еще пару годков бы, а если б не пару годков, то, может быть, месяцев.

У него была мечта не пройтись по Москве, не поглядеть на питерскую черную речку Неву, не доехать до родного Урала, не приложиться к мамкиной могиле в Сибири, а только вдохнуть тот воздух.

Ну, вот такая штука жизнь, у тебя надежды и чаяния, а у нее карты, с которых она тебя играет. Прав до какой-то степени Мэрвин.

В больнице время бежало стремительно, хотя, казалось бы, я ничего не делал и все должно было тянуться резиной, жевательной конфетой. Каждый день ко мне кто-то заходил, всякую секундочку кто-то был рядом, а ночью от усталости мысль не ворочалась вообще.

Я так и не отдохнул, я куда-то спешил, еще сам не до конца осознавая куда. Быстро и смазанно скакали передо мной дни, как в мультфильме сменяли друг друга день и ночь.

В последний вечер перед выпиской (надо сказать, что я не чувствовал себя абсолютно здоровым и знал, что уже никогда не почувствую) Мэрвин спросил меня:

– Ну что, больше никаких ям?

Но я знал, что в мире, и хуже того – в Лос-Анджелесе, есть еще одна яма, которую мне необходимо раскопать.

После больницы все закрутилось еще быстрее, нужно было разобраться с делами, с документами, казалось, со всем в мире. Дни сплелись в краски и отзвуки, которым полагается мелькать в окне разогнавшегося поезда. Час за часом,