Кто-то уходил, правда. Выходили, шатаясь, из ямы, иногда больше не возвращались. Можно было позволить себе отдых, кто запретит-то?

Но я сам себе даже думать об этом не давал, я знал – поднимусь наверх выпить горячего кофе или пожевать чего-нибудь, и все, адьос, Уолтер. Как в песне поется: если все такие суки, пусть я тоже буду блядь.

А я ведь пришел сюда для того, чтобы победить, не меньше. Никаких там американских «сделай или умри», ты просто сделай, Боречка.

Смешно, но со временем стало легче. Чем больше тьмы я принимал в себя, тем больше меня выключало из реальности, температура росла и росла, губы потрескались, ломило в теле каждую косточку, но уже сложно было сосредоточиться на себе самом.

– Что? – хрипло выдохнул я. – Ты как, Реджи?

– Херовато, – ответил он, сплюнув розовую слюну, в уголках губ у него собралась пена, как у бешеной собаки.

– Ага.

Этого простого диалога мне хватило, чтобы реальность хотя бы ненадолго перестала ускользать. Иногда так оно важно – просто почувствовать рядом живое, думающее существо.

Теперь я уже не мог себе представить, как копал, не уставая, все это время. Каждое движение превратилось в подвиг, работа у нас у всех продвигалась медленнее.

Темнело, а может, мне так только казалось.

Я почти ничего не соображал, все было таким тягучим, вязким, я делал шаг, наваливаясь на лопату, и мне казалось, что я преодолел километр. Самым сложным было склоняться раз за разом к темноте и собирать ее.

Вот это жатва, вот это колхоз – всем колхозам колхоз.

Мне хотелось, чтобы рядом оказалась мамка, чтобы она спросила, страшно ли мне.

И я ответил бы:

– Просто кошмар.

Мне так хотелось, чтобы меня, бедного, больного, пожалели. Я бы снова приложился к ее коленкам, к подолу ее платья, пахнущего миром.

Но рядом – уже никого, отец исчез, мамки и не было, дяди Коли – тоже. Даже Реджи как-то отдалился.

У меня перед глазами то и дело возникали картинки, то белый как сахар песок на пляже Санта-Моники, то высокая, мне, малышу, по макушку, трава за Снежногорском. Мне пахло морем и пахло полем. Золотая трава, неяркие цветы на тоненьких стебельках, особый запах напитанной земли – я был так далеко от Снежногорска, но природа его вставала передо мной с невероятной точностью.

Я куда-то шел, но не мог понять куда. Нет, я не шел, я почти летел. Надо мной быстро передвигались облака, и я был маленький-маленький, в том возрасте, когда все они еще кажутся кораблями.

Я как бы раздвоился. Один я, состоявший как будто только из тела, копал и собирал темноту, не нуждался ни в каком высшем руководстве. Другой я, возможно только разум, куда-то двигался, что-то искал, о чем-то беспокоился.

Я завидовал спокойствию своего тела. Оно не боялось гибели.

Я думал о похожих на леденцы трубах теплостанции, за которыми начиналось поле. Желтое, зеленое море колыхалось передо мной, я нырял в него, ощущая движение в нем – каждого жучка, каждого клещика.

Все дышало ветром, шевелилось, стремилось жить. В крошечных норках обитали мышки, летели к цветам пчелы.

– Пчелы, осы и шмели – родственники? – спросил я у мамки.

– Но очень дальние, – ответила она. Мамка у меня была крошечная, но тогда она казалась такой высокой.

– Мама, почему у меня так болит голова?

– Потому что ты уже взрослый и на самом деле ты где-то далеко.

Ну да. Я уже взрослый, а мамка давным-давно мертва, уже и памяти нет, сколько лет. Я знал это.

Но в то же время поле, по которому я шел, было абсолютно реальным. Или, если поле дикое, оно как бы луг? Поляна?

Мы с мамкой нырнули под сень леса, где-то журчала речка, и я потянул мамку вслед за звуком.

– Я не боюсь, – сказал неизвестно зачем.

– Бояться не надо. Ничего страшного в жизни нет.

Речка оказалась тоненькой, маленькой, через нее перекинули деревянную дверь, покрашенную серебристым лаком. На ней блестела от солнца цифра «19».

Я наступил на дверь, она прогнулась под моей ногой, совсем размокла, грязная вода хлестнула подошвы моих ботинок. Секунда, и вот я на другом берегу, на маленькой кочке. Вокруг было какое-то болото. Мама сказала:

– Тут можно утонуть. Возьми палку.

Я нагнулся за палкой и увидел, что по моей штанине вверх ползет длинноногий паучок.

Открыл глаза и понял: снова пошел дождь. Он хлестал по мне с утроенной силой, дно ямы выстелила вода, но тьму она скрыть не могла, оттого казалась черной, блестящей, а не грязно-коричневой, как ей полагалось.

– Реджи, – хрипло позвал я. Он глянул на меня, глаза у него были красные, почти слепые, голубая радужка тоже в крови, такого я вообще никогда не видел.

– Я нормально, – сказал он. И переспросил: – Я нормально?

– Нормально, – ответил я одними губами. Мне так не хотелось его расстраивать. Я уже знал, что он умрет. Вот так вот.

Как все было серьезно, ой.

– Реджи, ты держишься, – выдавил я из себя.

– Ну, спасибо, – сказал он, и сил у него словно бы прибавилось.

Реджи поудобнее перехватил лопату дрожащей рукой и наклонился к темноте.

Я выпрямился и оглянулся.

Далеко не все стояли на ногах. Я видел лежащих в грязи, их было человек десять-пятнадцать. Какие-то мужички-собачки спускались вниз, чтобы забирать тех, кто больше не может работать.

Вместо страха пришла гордость. Вот он я какой, не самый слабый, это уже точно.

Тут в мою щеку кто-то уткнулся горячими, сухими губами.

Как там звать-то ее, господи? Я тогда и не вспомнил сразу. Это была та Мисти-Каролина. Казалось, она стала еще тоньше, еще призрачнее. На шее у нее высыпали мелкие гнойные пузырьки, словно дозревшие прыщики.

– Больше не могу, – сказала она. – Но тебе – удачи.

И снова звонко поцеловала меня в щеку, как первоклассница.

– Тебе – удачи, – сказал я. – Тоже.

Но она мне не ответила, даже не обратила на мои слова внимания. Каролина уже брела наверх, дрожа и шатаясь, казалось, будто она идет с закрытыми глазами. Кто-то из песиков помог ей выбраться из котлована, и только тогда Каролина обернулась ко мне. Я так и стоял с лопатой в руках, глядел на нее во все глаза. А она помахала мне каким-то необъяснимо, почти предсмертно бодрым жестом.

Ну, стоило вернуться к работе.

Казалось, все это не кончится никогда. Время даже не растянулось – оно раскололось, и я застрял в каком-то его