Нарратив моей жизни тут дал сбой, я не был единственным, а был одним из многих. Намного приятнее стать героем-одиночкой, исключительным, избранным.

И так сложно быть винтиком в отлаженном механизме, так сложно делать свою работу среди других таких же, как ты. Никакого пафоса в этом нет, никакой красоты жеста.

В общем, взял я лопату и пошел к яме.

Мужики и бабы пели какую-то американскую народную песню, я ее не знал, и мне сразу стало как-то тяжко, стыдно даже. Словно я был новеньким в школе и мне предстояло прийти на первый урок. Я выделялся среди этих ребят: шмотками, акцентом, своим сраным опозданием. Так что я нарочно медлил, пока можно было.

Яма уже организовалась приличная, огромная, ну, представьте себе, пятьдесят человек копают. Это нам еще повезло – каверна была под пустырем, в сторону от шоссе, по которому мы с Мэрвином однажды ездили в Вегас.

А чувствовал ли я каверну тогда? Наверняка. Скорее всего, испытал легкое раздражение и поскорее о ней забыл.

В общем, я, преодолев неловкость, спустился, пристроился к одному из мужичков, который не горланил песни, и принялся копать.

Так пахло крысами, никогда в жизни я не чувствовал столько своих. Разные запахи, разные зверики – молодые и старые, относительно здоровые и совсем больные, красивые и такие себе, женщины и мужчины.

Пока что яма была недостаточно глубока, и я знал, в ближайшее время тьмы под лезвием моей лопаты не обнаружится. От дождя земля размягчилась, копать было легко и просто, я стал насвистывать песенку про заначку, ну, знаете, где смешная телка еще поет «я ходила туда, где раздают медали, я ходила туда, где раздают пиздюли, но ни там ни там мне ничего не дали, то ли не хотели, то ли не могли».

Прям вся моя жизнь.

Мужик рядом со мной, должно быть, копал подолгу и часто, руки у него загрубели от такой работы. Говорят, по рукам можно определить возраст человека, но у некоторых хуй ты чего определишь.

Земля под ногами у меня была не по-южному вязкая, не по-южному темная. Ею так одуряюще пахло.

Нет, если уж говорить честно, отчасти все вокруг было прекрасным: бледное небо, эта фистула в стороне от шоссе, голос Уолтера, который объявил в мегафон, что водой и едой распоряжается некий Тед. Сильно перефразируя Воннегута, я бы сказал, что все было прекрасным и ничуть не реальным, даже хлеставший по мне дождь казался призрачным.

Мои ботинки быстро стали грязными, они скользили, вымокли, на брюки налипли комья земли. Должно быть, выглядел я жалко. Но в то же время я ни капельки не уставал, как и тогда, когда взялся за лопату в первый раз, под взглядом отца Модести.

Я быстренько освоился, люди вокруг работали, плевались, смеялись, жаловались на дождь, весело матерились. Они меня больше не смущали.

Я сказал мужичку рядом:

– Привет.

Он молчал, и я, воткнув лопату в землю, повторил:

– Привет! Как дела?

Мужик звучно сплюнул и сказал с сильным южным акцентом:

– О, ты прости, я задумался. Дела неплохо. Вроде. Тебя как звать?

– Борис. А тебя?

– Коммунист, что ли? Реджи я.

Реджи был рыжий, почти беззубый мужик, такой стереотипный хиллбилли, что смешно даже. Выражение его лица казалось странным, наивно-глуповатым, но одновременно с тем хитрым. Он мне очень понравился, в нем было маргинальное обаяние.

– Не, но отец у меня коммунист.

– Раз отец коммунист, ты тоже коммунист.

Прежде я никогда не общался с зарубежными крысами. Я знал, что здесь, в этой широкой яме, должно было поместиться прекрасное собрание американских маргиналов: всяких разных реднеков, жуликов, неудачливых панк-рокеров, чуваков из трейлер-парков, барных алкоголиков и, конечно, жителей Детройта.

И хотя нас с ними разделял океан всякого разного, я ощущал и родство, способность понять каждого из них.

– Это слухи, как то, что если тебя укусит коммунист, ты тоже будешь коммунист. Или как то, что если ты вступил в партию, то ты коммунист.

Реджи хрипло засмеялся, потом глянул на небо. Толстые капли разбивались о его плоский, наверняка не раз сломанный нос.

– И сигареточку не покурить, – сказал он. – Ну что за жизнь?

– Согласен.

– Но работа хорошая.

– Платят тебе?

– Никто не платит, сам приехал. У меня такое было чувство, что надо, а потом телик смотрю…

– Ой, я тоже телик смотрю, и ба! Вот оно! Дело всей моей жизни!

Мы засмеялись, потом Реджи хитро посмотрел на меня.

– А тебе и платить не надо, а?

– Ну, может, не надо. Хотя отказываться я б не стал.

Глаза у Реджи были голубые, от серого, пасмурного дня совсем уж яркие. Он невнятно сказал, потыкав языком шатающийся зуб:

– Странный парень этот Уолтер.

– Точно мутный, я тебе говорю.

– И мне не понравился. Я как увидел у него пончик, думал, лопатой пришибу. Мы тут работаем, а он пончики жрет.

– Паскуда.

Неприязнь к Уолтеру нас сразу же сплотила, я почувствовал себя еще уютнее. Под дождем, во время грязной работы слово «уют» в моей голове, конечно, не звучало, оно было из какого-то другого мира. Что мне было именно уютно, я понял много позднее.

– Круто копаешь, – сказал я. Реджи действительно справлялся куда быстрее меня.

– Да, практикуюсь.

Возраст Реджи было практически невозможно определить. Ему могло быть как тридцать, так и пятьдесят. Одно бесспорно – выглядел он плохо.

– Много, видать, практикуешься.

– Это да, точно. А ты нет.

– Не, я вообще один раз делал. В шестнадцать.

– А чего сейчас решил?

– Хотел помочь.

– Хорошее дело, – сказал Реджи, откидывая землю с лопаты. – Почему нет?

– А как тут вообще обстановочка?

– Да дружелюбная. Не рабочая. Хочешь – иди отдохни, хочешь поешь, хочешь попей. Никто не следит. Я ожидал, что будет как в тюряге.

– Был в тюряге?

– Брат там. Сел за убийство. Пристрелил какого-то парня в баре.

– Какая американская история.

Реджи гордо вскинул смешную, рыжую голову.

– Ребята прикольные. Вон Гил, например, мне выпить дал. У него и фляга есть, он делится. Эй, Гил!

К нам обернулся мужичок со скользким взглядом и самодовольным лицом сутенера.

– Чего надо, Редж?

– Дай махнуть!

– На.

Фляга оказалась у меня, и я сделал хороший глоток обжигающего, как в книжках, виски. В нос ударило, я взбодрился, вдруг пожалел, что не заехал в свой основной дом и не снарядился хорошенько.

Надо было все взять и раздать бедным, так сказать.

– А выпить ты любишь, – сказал Реджи, цокнув языком.

– Ой люблю!

– А кто не