Пусть все они хоть секунду побудут так же счастливы, как я, приложившийся тогда к маминым коленкам.

Пусть полюбят себя, пусть полюбят других, и вот тогда мы заживем, а умирать для этого не надо.

Пусть в мире Брейгеля останутся пустыни в дыму и виселицы, да здравствует жизнь и радость, потому что все это так быстротечно и хрупко!

Я не хотел «Триумфа смерти», не хотел разудалых скелетов по всей земле. Ну их нахуй, эти смерти с их триумфами, маленькими и большими.

Мой отец праздновал гибель во имя великой цели. Он не боялся. Он был из тех брейгелевских мужиков, которые махались со скелетами даже зная, что неизбежно проиграют. Вон ссаные румынские фаши говорили: «Кто боится смерти – не получит воскресения». Отец верил в свой долг умереть. Уж не знаю, думал ли он о том, что после всего Матенька встретит его, поцелует в лоб и простит ему все. Я даже не уверен в том, что отец искал какой-то награды в конце. Он любовался собой и своим умиранием, этого было достаточно.

А я – я хотел сделать то же самое, что и он, но по другим причинам.

Мне хотелось жить, долго и радостно, в мире, который я знаю и люблю. Не в идеальном мире. Не в том мире, который можно себе придумать. В нормальном, человеческом, где есть чего подрихтовать и есть на что смотреть с благоговением.

Я собирался сделать очень опасную вещь, но без самозабвения и ненависти. Я собирался постараться выжить там и быть счастливым, зная, что жизнь не всегда легкая и приятная штука.

Все, в конце концов, уперлось в мои желания. И я хотел, чтобы Одетт никогда не видела мир, который представил себе Брейгель. Я хотел, чтобы Марина и Андрейка поженились. Я хотел, чтобы Мэрвин завязал с азартными играми. Я хотел, чтобы Эдит защитила свою докторскую и написала свою книгу. Я хотел, чтобы Алесь перестал быть таким мудаком.

Чтобы жизнь шла как прежде.

– Если я хочу, – сказал я, с удивлением обнаружив в руках пустую чашку (и когда я успел выдуть весь чай?), – прожить то, что мне отпущено в мире, который мне нравится, я должен попытаться. Нахуя влачить жалкое существование в мире после ебучей чумы? Нет уж, если я там умру, я буду знать, что сделал все, чтобы жить хорошо. Если я там не умру, я буду жить хорошо. Вот тебе моя математика. Я хочу себе только хорошего. И поэтому я готов рискнуть. За самые прекрасные вещи. Я думаю, так люди идут на войну, так хотят жить, когда все закончится.

– Кому везет, а кому нет.

– Если мне не повезет, я не пожалею, потому что ничего не потеряю. Я не говорю, что я отдам этому дерьму всю свою жизнь, как отец. Не-а. Но если вдруг будет нечто действительно серьезное, я знаю, чего мне надо, чего хочу. И я никому не должен.

Так меня это освободило.

– Эдит, – сказал я. – Спасибо.

– За что?

– За то, что ты у меня есть. И за чай. И за Брейгеля.

– За Брейгеля?

Я ткнул пальцем в картину. Эдит задумчиво кивнула, словно что-то все-таки поняла. Я обнял ее крепко-крепко, чуть слезу не пустил, честное слово, а Эдит сказала:

– Я надеюсь, ты выживешь. Вспомни, что было с тобой в прошлый раз. По сравнению с тем, что ты хочешь сделать, это ведь была такая мелочь, такая маленькая ранка.

– Точно. Но какие ж мы с тобой прекрасные, а? Разве мы не заслуживаем лучшего?

Эдит улыбнулась мне, неожиданно искреннее и тепло, протянула руку и неловко похлопала меня по плечу.

– Какая красивая история.

– Не веришь, что я выживу?

Она смотрела внимательно и холодно, такой был контраст с нежной улыбкой, и уголки ее губ вдруг опустились.

– Неважно, во что я верю. Ты верь. Кстати, напоминаю, что я одна буду знать, куда ты пошел, и отчитываться перед всеми твоими друзьями.

– Ну, половина из них все равно ничего не поймет.

Я помолчал, закурил и отошел к окну, соразмерил пафос жеста и слова с реальной жизнью и сказал:

– Одетт только не говори, без этого давай.

– О, ты себе льстишь, если думаешь, что она заинтересуется.

– Ты сама говорила, что Одетт меня любит.

– А такая у нее любовь.

– Ладно, мои подружечки, сестрички-социопатки, все равно будут по мне скучать, в это я собираюсь верить до конца.

Я затушил сигарету, швырнул ее в дождь, в печаль холодного дня.

– Я пойду.

– Удачи тебе. Я хочу, чтобы все было в порядке.

– Ой, а я-то как хочу. Кто представит?

Распрощались мы как-то неловко, Эдит явно не хотела меня отпускать, но и не хотела придумывать повод, чтобы меня задержать. А я уехал успокоенный, какой-то по-особому, торжественно решительный. В зеркале заднего вида еще долго после того, как дом Маутнеров исчез и его сменила ровная полоса дороги, я видел Эдит, стоящую на увитом зеленью балконе.

Я склонился к прикуривателю, затянулся сигареткой, и телефон в кармане тут же странно, тревожно отяжелел.

Надо было звонить Уолтеру, а я не знал, что сказать. Меня терзала чисто социальная неловкость. Копать зараженную землю? Да сколько угодно. Сказать навязчивому мужику, что согласен на него поработать, – ну уж нет.

А без Уолтера волшебства не случится, это я тоже знал. Один я против такой каверны – это ничто, трата крысочки, там только если объединиться. Нас должно было быть много, и Уолтер наверняка старался это организовать.

– Нет, – сказал я. – Нет, Боря, не спеши. Это должно быть твое решение. Ни в чем себя не заставляй. Думай, музыку вот послушай.

А лучше сердце и разум. Мозг вот подкинул мне классное воспоминание о том, как однажды в Нью-Йорке я пил стеклоочиститель в отеле «Четыре сезона».

У меня тогда только появилась приличная денюжка, и я решил сгонять на отдых совсем один, пожить по-буржуйски, так сказать. И тут, утром второго дня, на меня напала такая звериная тоска, что прямо из предпраздничного, убеленного снегом Сентрал-парка я рванул обратно в отель.

Я заказал номер люкс, и, уж конечно, мне ничего не стоило заказать в номер бутылку хорошей водки, но не об этом я думал, когда по пути в комнату стянул с тележки испанской горничной жидкость для мытья стекол Better Life. Ой, я так прошу никого это не повторять, это