Тетя Люся вместе с Олиной бабушкой искала донора костного мозга.

– Усремся, но найдем, – говорила она. Нашли Олиного единокровного брата (родители девочки Олечки погибли, когда она была совсем маленькой), уговорили его и спасли ребенка.

Об этом нам тетя Люся рассказала, позвонила в самый Лос-Анджелес.

– Извини, Виталя, что я тебя выблядком называла. И сын у Катьки хороший.

– Ты откуда номер взяла?

Так мы и не поняли, у кого из родичей она папин мобильный узнала, но это было и неважно. Даже отец не стал ее, такую просветленную, посылать с этой историей.

– Красиво, Люся, – сказал он. – И как Олечка?

– Ой, не спрашивай. Огонь-девка, хочет заниматься карате.

– В тебя вся.

Вот так вот. Мне и самому иногда интересно, как там девочка Олечка.

И мне хочется, чтобы у каждого когда-нибудь появилась своя девочка Олечка. Вот это надо успеть прежде, чем в гроб лечь придется. Пусть даже девочка Олечка будет не девочкой, и не Олечкой, и не живым существом совсем, да чем угодно, но пусть заденет сердце.

Вот я тогда сидел и слушал, переполненный любовью и страхом, последние новости о гриппе «Калифорния», и вдруг весь мир стал моей девочкой Олечкой.

Еще пару недель назад я так легко мог от этого откреститься, сказать:

– Тут у кого какая доля.

Или:

– Я погибну, и мир погибнет.

А сейчас язык не поворачивался такое ляпнуть, да и некому было.

Вот так, в недобрый час я телик-то включил. Лучше бы книжку почитал. Эх, была бы книжка.

Я уже представлял, как настоящая эпидемия (что там какой-то грипп «Калифорния», не хотите устойчивую к антибиотикам чуму «Лос-Анджелес»?) выкосит четверть мира. Я представлял мою Одетт, умирающую в больнице. Моих друзей. Совсем незнакомых мне, но неплохих людей.

Нет, тут меня надо понять правильно. Я не решил, что могу умереть за это все. Я хотел жить и знать, что моя Одетт тоже проживет свою долгую жизнь, знать, что мои друзья не обречены на страдания.

Я не чувствовал вины, я освободился от всего, во мне была только любовь, и эта любовь не требовала жертвы, правда.

И я не стал рыцарем без страха и упрека, не набрал сразу же Уолтера, не предложил свою помощь немедленно. Я все еще оставался собой, но что-то сдвинулось. В мире, может, и не было вещей больше и роднее, чем я себе сам, но разве меня не окружало множество прекрасных, живых людей?

Хотел бы я их смерти? Нет. Мог ли я рискнуть ради их жизни? Возможно.

Я не хотел умирать за кого-то, я хотел жить вместе с кем-то. Сохранить мир таким, каким он мне нравился.

– Блядь, – сказал я. – Сука, ну что ты лепишь?

– На данный момент это все новости, касающиеся прорыва гриппа «Калифорния».

– Слава богу.

Девушка скорчила серьезное личико, но как только картинка сменилась, тут же заулыбалась.

– А тем временем в Техасе на ежегодной ярмарке зарегистрирована самая большая корова, она весит…

– Заткнись, – сказал я, выключив телевизор.

Я закурил, пощупал бинт на боку, потом бинт на руке. Если на то пошло, у меня в наличии имелись уважительные причины (аж две!) для того, чтобы никак в закрытии каверны не участвовать.

Было и несколько аргументов поменьше:

1. Справятся без меня.

2. Наверняка работы уже начались.

3. Я ничем не помогу, только костьми лягу за просто так, слишком уж мало я занимался крысиной работой.

4. Кому судьба умереть – тот все равно умрет, не от болезни сгинет, так от печали в любви с крыши кинется.

Но, если вдуматься, все это были такие глупости.

– Ладно, – сказал я. – Прошвырнусь, прочищу мозги.

В доме густо пахло перегаром, на митболы я больше смотреть не мог, и мне необходим был кофе.

За окном шел лютый ливень, аномальная жара снова сменилась аномальным холодом. За пеленой дождя все потерялось, казалось, пейзаж с равным успехом может быть моим, собственным и каким-то чужим, первобытным, обреченным на всемирный потоп.

Пальто бы мне, конечно, пригодилось. Отличные условия для гриппа «Калифорния». Когда он появился, этот первый привет из каверны, если заговорили о нем только сейчас?

У меня не было ответов на многие и многие вопросы, но я себя любил, я себя за все простил, и я знал, что если я буду что-то с этим делать, то не по принуждению, не по насилию себя над собой. Я не выиграю, это было понятно, медаль или машину, жертвуя своим здоровьем. Но я мог получить другое, много лучше – целый мир, который я любил.

Я не стал лучше понимать отца, умирать за что-либо, даже за самое прекрасное в жизни, мне не хотелось, я не чувствовал этой вечной тяги запечатлеть себя в вечности самопожертвованием.

Но, если от новой чумы умрет моя Одетт, или моя Эдит, или моя Марина, не потеряет ли все свой вкус? Мир не стоит смерти, это уж точно, а риска?

Ой, я задавал себе вопрос за вопросом, пытаясь втиснуться в застиранную моей мертвой мамкой рубашку.

На улице я тут же вымок до самых бинтов. Редкие машины заставляли воды моря расступиться и торопливо проезжали мимо. Дальше вытянутой моей руки мир был в тумане, запеленутый в дождь, он представлял собой море возможностей.

Хочешь – уйди, а хочешь – останься. Может, не такой уж я был эгоист. Разве не разбивались все мои «не хочу умирать» о любовь?

Я добежал до первого попавшегося ларька, оказался под жестяной крышей, в которую барабанил и барабанил бешеный дождь, и взял фалафель у приветливого араба.

– Погода на улице – кошмар, – сказал он, протягивая мне пластиковую тарелку с нутовыми шариками.

– Да ужас просто. А кофе есть?

– Хороший кофе. Сейчас сделаю.

Хотел я ему смерти? Не хотел.

– До вечера бы хоть прекратился.

– Вам тут хорошо, а мне сейчас обратно идти.

– Да заходи ты, у меня еще на одного места хватит, посидишь, поешь.

Внутри ларька было тесно, душно от влаги и вкусно пахло мясом и специями. Араба звали Сулим, и был он не араб вовсе, а азербайджанец, дочек у него, значит, три, и одна совсем от рук отбилась, учиться не хочет. Сулим все подливал мне кофе, а я говорил:

– Хорошие девочки. Хорошие.

Хотел я им смерти? Не хотел.

От картонного стаканчика шел пар, он грел мне нос. Я чуточку пообсох, хотел заплатить за бесчисленные повторы кофейка, но Сулим замахал руками.

– Что ты, забудь. В такую погоду человек человеку должен помогать.

Попал, бля, в самый нерв моего внутреннего