С детства был такой ласковый, такой жалостливый.

А это и не объяснишь, как во мне два меня уживаются.

Я глянул на холодильничек, крошечный такой, отключенный от сети.

– А включить можешь?

– Ну, могу.

– А то мне наклоняться больненько. Водицу живую остудим и тебя воскресим.

Дядя Коля засмеялся.

Включили мы холодильник, он заурчал довольно, в пасть ему я сунул три бутылки водки.

– Не грусти, – сказал я дяде Коле. – За меня не надо, это уж точно. У меня все хорошо.

А дядя Коля повернулся к окну, поглядел на начатый рассвет.

Весь затылок у него в крови был, вся голова, а спереди – почти не видно.

– Ты же единственное, что от меня на земле осталось.

– Да и не от тебя даже. Что, и перед тобой у меня долги?

– Никаких долгов. Я только волнуюсь. Что ты жизнь не проживешь счастливо. Что станешь совсем жестоким. А я хочу тебе только хорошего.

– Конечно, ты ж мой квартирант.

Дядя Коля снова развернулся ко мне, мы сидели друг напротив друга, словно играли в покер.

Я сказал:

– Все хорошо, у меня и антибиотики есть. Я живучий-живучий, ты не представляешь какой.

И тут я подумал: это ж у него, наверное, дыра в башке. От чего еще крыса помрет? А за кровью дыры не было видно, волосы слиплись, потемнели, спутались.

– Это Андрейке бы в больницу, он же человек. А я что?

– Да не про больницу я. Ты все понимать не хочешь. И не про земельку. Я про то, что ты с собой сделал, как сердце себе ожесточил, как человека убил, одного, второго, как девочку свою обидел. Ты бы о душе своей думал.

– Сам о душе думай, у тебя времени, небось, навалом там.

Так я и смотрел на него волком, ой, от того, как мне мозги полощут, я уже порядком устал.

А под водочку легче пошло.

Остудили ее, разлили по чашкам, оставшимся от прошлой хозяйки (старые вещи она все тут бросила, налегке хотела отсюда уйти).

На моей чашке обернутая в радугу Мейбл из «Гравити Фолз» махала мне рукой.

– Господи боже мой, – сказал я. – Мы с Одетт смотрели этот мульт сорок, наверное, раз.

– Это твоя девочка, да? Такая темненькая, глазастая.

– А ты подсматривал, что ль?

Мы подняли чашки, дядя Коля нетерпеливо кашлянул:

– Ну, будем.

– Не будем, дядь Коль.

– А, да, точно.

Выпили, заулыбались. Дядя Коля сказал:

– Ну, хорошо все теперь. Я уверен, дальше будет только лучше.

– Э, как тебя сразу развезло.

– Дома не выпьешь.

– Дома это где?

– Это в домовине. Где косточки лежат, там тебе и всегдашний дом. Поэтому надо гроб хороший.

– А я отцу дешевый купил.

– Ну, он не привередливый. Жаловаться точно не будет. Да и что там, кроме гроба еще дом есть – это ты.

– Я же лучше гроба?

– Лучше, уж точно. Ты лучше Виталика даже.

Мы посмеялись, капля крови скользнула с затылка дяде Коле за воротник. Пили еще, еще, дядя Коля это умел, от каждой рюмки он добрел и говорил:

– Все славно будет, не надо переживать.

Да, это правда, бояться не надо, решил я, и язык у меня развязался.

– Неправильно я живу, – сказал. – Сам знаю. Я думал, что счастлив, что у меня деньги есть, девушка, а оказалось, что так оно все ненадежно. А я любить хочу. Я в жизни хочу только любить. Мне ничего другого не надо.

– Ну ты романтик, Боря, конечно.

– Не обязательно девочку любить. Можно дело любить. Можно родину любить. Надо обязательно к чему-то такому прикоснуться, а у меня что? Я думал жизнь – это есть в Майами персик без кожицы. А оно все не часть плана. Не часть красивой истории. И мне не нравится, каким я стал. Думаешь, тебе одному не нравится? Да мне тоже. Людей губить – этого я не хотел.

– У тебя, – сказал дядя Коля, икнув, – внутренняя неудовлетворенность жизнью.

– Может, поэтому ты мне все это и говоришь. Может, я тут один сижу?

– Да, может. Но ты слушай меня, я думаю, никогда не поздно жизнь поменять. Сам я так никогда не делал, всегда довольствовался тем, что бог пошлет, всегда думал, что, в случае чего, меня Матенька пригреет, а потом в суп попал. Нечего тут думать было. Так что я тебе говорю, пока дышишь, ты не бойся, что поворачивать некуда. Перед тобой весь мир, Боря.

– Вот знаешь, что смешно: еще пара лет, и я буду такой, как ты, когда умер.

– Не смешно на самом деле.

– Ну, извини тогда.

Дядя Коля взял бутылку, налил нам обоим, взглянул на меня мертвыми глазами.

– Ты не извиняйся. Я тебя всегда буду стараться оберегать. Защищать. Ты мой любимый племянник.

– Да единственный же.

– Да, у меня альтернативы нет, это точно. Но разве я от этого меньше тебя хочу счастливым видеть? Там, за гробом, в жизни важно только счастье. А оно у каждого свое, ты попробуй угадай.

Выпили. Я сказал:

– Есть хочешь? Фрикадельки в консерве у меня тут. И хлопья.

– Давай фрикадельки. С соусом они? А макать туда нечего?

– Фрикаделькой обойдешься.

Вилка в доме оказалась только одна, и мы передавали ее друг другу. Есть и пить с мертвыми – дело особенное. Он не насыщался, ел и ел, думал, весь ящик мне смолотит.

– Мне нужен красивый жест, – сказал я. – Чтобы вырваться. Я в такой пиздец попал, мне нужно, чтобы как в кино. Искупление.

Тут отец зашел на кухню, словно всегда тут жил. Потрепал дядю Колю по волосам, перемазав руки в крови, схватил бутылку и принялся искать чашку.

– Говно у тебя, а не жизнь, я так скажу. Я-то до последнего надеялся, что кем-нибудь станешь, а ты чего? – сказал он.

– Да, бля…

– Заткнись. И не жалеешь теперь никого, а в тебе одно хорошо было, что жалостливый.

Отец вытащил чашку с ромашками, плеснул себе щедро водки и все разом выпил.

– У тебя совести ни грамма. Ты ласковый человек, но больше у тебя нет нихуя.

Он сел передо мной, я взглянул в его глаза – сосуды полопались от кашля, белков и не видно почти, все с розовиной, будто у бычка.

– Слабый ты, Борька. Ну пусть не хотел ты работать, хуй с тобой тогда, но разве это все лучше?

– Программа у нас одна, – сказал дядя Коля. – Деструктивная.

– Ой, заткнись, Коль. Ты его послушай. Газет начитался, программа деструктивная теперь у него. Коль, ты сантехник, вот и не выебывайся. Иди вон раковину почини,