Наконец с неимоверным трудом (пару раз я двинул его головой о потолок салона) мне удалось вытолкать Мэрвина из машины.

– Сука! – орал я, пиная его в рожу.

Он отлетел на полметра, а я захлопнул дверь и рванул на водительское место.

– Отсоси! – крикнул я, заводя машину. Мэрвин въебался в стекло, как зомби. «28 дней спустя» скорее уж, чем «Ходячие мертвецы». Повезло мне, что к тому моменту, как он догадался дернуть ручку, я уже успел надавить на газ.

Я стащил с себя окровавленный пиджак (крови на нем было недостаточно, но, может быть, этого ему хватит, чтобы никого не прикончить) и выбросил его в окно.

Господи боже мой, подумал я, может, надо было его вырубить?

Я сразу представил Мэрвина, которого забирают в психушку, а там он не может спать, чем бы его ни кололи, и только беснуется.

Ему, разумеется, ставят какой-нибудь экзотический диагноз вроде фатальной семейной бессонницы. А потом он загрызает медсестру.

Я думал остановиться, но не мог, наоборот, ехал все быстрее и быстрее, так что дорога должна была стать еще горячее под колесами моей машины.

Странное дело, я чувствовал себя нормально – адреналиновая встряска привела меня в порядок, даже боль отступила, и все вокруг стало ясным, по-нормальному контрастным.

Но соображать нормально – вот этого я не мог. Меня хватило только на то, чтобы отправить смс-ку Алесю, где вот наш Мэрвин теперь.

И я вырубил телефон.

Ехать в больницу – вот это была ужасная идея, я направлялся в надежное, темное и пустое место, какое было мне нужно больше всего на свете.

В свое гнездо.

Глава 24. Опойца

А самый младший брат папкиного отца, Костик, вот, короче, женился на человеческой женщине, все ей, конечно, рассказал, у них вообще любовь была. Уехали они, значит, после войны строить Байкало-Амурскую магистраль, там и обжились в каком-то небольшом сибирском городишке, под это дело специально возведенном.

Он по-тихому копал, от болезней стало ему тоскливо, и с горя мужик начал пить.

Был он спокойного нрава, достойный, тихий пьяница, до побоев никогда не опускался, даже не ругался громко, редко прогуливал работу.

В один такой себе день, уж точно не очень прекрасный, жена нашла его мертвым – упился до смерти метиловым спиртом, который ему кто-то из знакомых подогнал.

Все случилось уж очень неожиданно, мужичок так быстро умереть не планировал, и осталась новоиспеченная вдовушка одна-одинешенька – дети разъехались по институтам, знаний набираться (и никто из них нашей породы не уродился, надо сказать), а с родственниками мужа давно никаких контактов не было.

Костик ей, конечно, все говорил про то, что его надо будет отправить родственникам в гробу, чтобы съели его. Такая, говорил, традиция, очень важная для души моей, без этого мне там счастья не будет, горя нахлебаюсь.

Ну, пропаганда атеизма свое дело сделала, и жена Костика сочла все это опиумом для народа (пусть и такого странного, как мы, крысы), погребла его как положено, памятник поставила с серпом и молотом, написала:

«Так рано ушедшему, так долго любимому».

Только рано ушедший никуда не ушел.

У нас так: не съедят тебя, маешься пару лет, ничейной душой своей, а потом пропадаешь без следа, словно и не было тебя, ухаешь в черную яму, как в страшный сон. Ни искорки от тебя, так считается.

Но все это чудесами всякими сопровождается.

Во-первых, земелька нас просто так не принимает, если там не косточки, то она не дура, уж как-нибудь гроб-то вытолкнет, во-вторых, душа ничейного покойника, она всем видна, пока пропадом не пропадет, вот Костик людям и мерещился.

В городе прозвали его опойцой, говорили, можно увидеть, как он ночью шастает, потом под окном своим встанет и стоит, смотрит.

Иногда Костик звал:

– Томочка! Томочка, зачем мне памятник с серпом и молотом, Томочка, мне бы только гробик до Нижневартовска доставить. Доставь, а?

Он был человек незлобивый и после смерти таковым остался. Сядет на скамейку и сидит синий.

Томочка чуть с ума не сошла, конечно, поседела вся, ночами не спала. Охуев изрядно, решила Томочка как-нибудь мужу подсобить и, под предлогом перезахоронения на малой родине, сообразила отправить гроб по адресу.

Значит, пришла на кладбище с могильщиками, с бумагой официальной, а гроб уже лежит, дожидается.

Ну, и поехал гробик в Нижневартовск. Привезли, доставили в квартиру одного оставшегося из братьев – старшего. Звали его, ну вы догадаетесь, Шустов Иван, и у него сыновей двое – Виталик и Колечка, обоим любопытно, чего там гроб приехал.

Гроб поставили, а под столом червячки белые шуруют, по всей квартире потом их еще месяца два находили.

– Вот, – сказал дед отцу моему и дяде. – Это ваш дядя, Костик. Очень хороший человек. На тебя, Колька, похож.

И открыл гроб.

Но у истории этой счастливый конец. Съели они Костика, и душа его успокоилась, место свое нашла и там отдохнула.

А мораль какая? Мораль, она в чем? Честное слово, тут даже есть жизнеутверждающая такая идея.

Мы все, живые и мертвые, составляем единую ткань мироздания, и никто нас не разлучит, так крепко мы связаны, сама смерть не отберет у нас любимых, и она бессильна.

А вроде бы высшее проявление черноты, в пику жизни жизнь забирает.

Когда я был маленьким и слушал о том, как в мир пришла смерть, пробралась сквозь разум человеческий во все сущее и отравила его, мне почему-то представлялось, что она воровала в небытие кусочки чего-то прекрасного. Высохла капля росы – тоже смерть, пусть и маленькая, исчезло из мира что-то. Бабочка сгинула – и это смерть, а красивая ведь была. И так до самых высоких материй. То ли в «Эдде», то ли в «Калевале» было такое: умирает скот, умирает друг, умирает и сам человек.

Копаешь или нет, все одно – отравлен мир.

А все-таки, разве в каком-то смысле мы не умудрились победить? Разве память – это не огромное полотно, где мы сплетаемся душами, где никто не забыт и ничто не забыто? Пусть моя память короткая, но у души, у сердца есть другая память.

Я наверняка об этом уже говорил, но тут обязательно повторю, без этого никак. Я хочу это золотыми буквами на планете Земля выжечь.

Пусть я не знаю первое дитя Матеньки, не знаю, чего ему хотелось, каким оно выросло и кем стало, но это дитя, повзрослев, воспитало своих детей и вложило в них что-то от себя, и