трудов земных, можно было лежать. И я немедленно отключился, попал в беспокойный сон, где снилось мне, что я лежу в гробу, на мягкой подушечке, а надо мной Одетт плачет и слезы ее солят мне губы.

– Не плачь, – сказал я. – Все в порядке, это не потому, что я тебя любил. Я не потому умер. Я умер, потому что у меня нет доверия к здравоохранению. Потому что я хотел побыть в темноте.

А она не глядела на меня, а только плакала и говорила:

– Бедный мой папа.

Очень я обиделся и с тем проснулся.

А дальше началось мое выздоровление.

Первым пришел дядя Коля. Это было, когда я проснулся, слопал без аппетита полпачки медовых хлопьев и пошел себя перевязывать. Я стоял идиотом, в зубах зажав бинт, когда увидел за спиной дядю Колю. Он смотрел на меня грустно, из-за кровавых подтеков под глазами, из-за синяков он напомнил мне панду.

– Давай я тебе помогу, – сказал дядя Коля.

– А ты сможешь?

– Сейчас смогу. Ты только не шевелись и мне не мешай.

Дядя Коля почесал затылок, так нелепо и так по-детски, а когда убрал руку, ладонь у него оказалась вся в густой крови.

– Но ты мне особенно не доверяй. Я умер пьяным, поэтому я всегда немножко пьяненький.

– Это, наверное, скорее хорошо.

– Виталик меня сильно любил, поэтому теперь можно мне тут быть.

Ой, великая загадка всего. Откуда они приходят, частями ли, не выдумка ли это моя, не сам ли я себя стоял перевязывал?

Не сам. Дядя Коля все делал очень старательно, иногда вздыхал.

– Как же ты себя так, господи боже мой.

Моя фразочка любимая у него на языке, а ведь умер он, когда мне четыре года было.

– Что, плохо все?

– Ну, не плохо. Но шрамы будут. Их бы зашивать.

Он был такой печальный, прям ангел, и глаза от синяков еще больше сделались.

– Боишься?

– Ничего я не боюсь.

– Смелый ты какой, и вырос ужасно. Посидеть с тобой?

– Посиди.

Я снова забрался под одеяло, меня знобило, я хотел согреться, а дядя Коля встал в углу и сказал:

– Не там ты где-то.

– В смысле, не в больнице?

– Нет. Говорю, не там ты где-то, где тебе быть надо. Не так живешь.

– Ты имеешь в виду, что я копать не хочу? Пошел ты.

– Да хрен с ним, с копанием-то. Всего не поправишь.

Взгляд у дяди Коли был спокойный, умиротворенный, упокоенный. Он глядел на меня с прощением за все мои прегрешения, сразу и оптом.

– Себя не поправишь, вот что главное.

– А уж это ты загнул. Я тебе о чем говорю? Говорю о том, что ты ничего не строишь, а разрушаешь только. В жизни надо строить. Ты зачем все разрушил?

– Ну что, Призрак прошлого Рождества? Чего ты мне покажешь? Счастливое детство? Или, может быть, меня младенцем?

– Ну что ты лепишь, Борь?

– Рождественскую песнь.

– Это что такое?

– Да Диккенс написал историйку. Я, правда, ее не читал, но мульт смотрел. Там про собак было. Про злого бульдога-бандита. Он уже после твоей смерти вышел, этот мультик. Ты не видел. А я его по видику крутил и крутил, до тошноты просто. Там была песня раскаяния, когда бульдогу мозги промывают. Очень клевая. Типа «очисть свое дело». Как бы как в ментовке дело. Понимаешь?

– Ничего я не понимаю, я же умер.

– Ну и я ничего не понимаю, я чуть не умер.

Перевернулся я на другой бок, а взгляд дяди Коли все за меня цеплялся, я его чувствовал.

– Да что? Я хочу, чтобы ты со мной побыл, не гляди только так.

– Почему ты умереть-то хочешь?

– Я? Если б я хотел, то я б сегодня воспользовался шансом. А мне жить хочется, и любить, и все такое прочее.

– Тогда почему ж ты этим всем занимаешься?

Он так и стоял в углу, где иконкам висеть бы. Я привстал, поморщившись от боли.

– Потому что такие в этом мире правила. Хочешь больших и легких денег – добро пожаловать. Потому что я много ошибок совершил, которые и привели меня к сегодняшнему дню. Потому что весело это. Устраивает тебя?

– Глупый ты.

– Ты больно умный, смотрю.

– Но человек все-таки неплохой. Раскаиваешься. Больно тебе.

А я и не знал, за что я каюсь, меня все ранило, вся жизнь – боль. Я не хотел вспоминать о своих прегрешениях, потому что как их посчитаешь, так только слезы лить.

– Странно, – сказал я. – Вот ты умер, а почему-то все равно думаешь, что можешь меня отчитывать. Я такой, какой я есть. И мне плевать, что вы все там думаете. Вот оно то, чему научили меня. Все мы здесь гости, и я уж хочу знатно покутить, прежде чем возвращаться туда, не знаю куда.

– Ладно, ладно, я понял, что хочешь.

Дядя Коля отвернулся к окну, и я освободился от взгляда его особенных, печальных глаз.

– А все-таки, – сказал он, – ты себя счастливым не сделал. Девочку ты зачем ударил?

– Не знаю я. Потому что мог. Потому что я плохой.

Испорченный. Вот каким я себя чувствовал. Мусорной банкой на свалке. Скатертью с пятном.

– Нет плохих людей, – сказал дядя Коля. – Это я точно знаю.

– Тебя, может, брат твой убил.

– Даже если убил, не со зла он.

– Это ты зла не помнишь.

Я засмеялся, а дядя Коля кротко вздохнул.

– Выпить бы. А то трубы горят.

– А тебе оно надо еще?

– В особенных случаях.

– А сегодня особенный случай?

– Твой день рожденья.

– У меня день в апреле будет, в следующем, так сказать, году.

– Это календарный, ты про него забудь. Сегодня должен был умереть, а на умер. Чудо с тобой случилось. Ты думаешь почему?

– Бог пулю отвел?

– И нечего смеяться. Потому что в тебя Матенька верит.

– А я в нее может и нет. Забавно так получилось. Трубы у тебя, значит, горят?

Я с трудом поднялся, доковылял до кухни, из-под стола поблескивали хитро бутылки с водкой, я взял одну.

– А мне можно, дядь Коль, вот ты как считаешь?

– Сегодня все тебе можно. Да и вообще, ты живучий, что тебе сделается-то?

– А Андрейке что-нибудь сделается?

– Этого никто не знает. Но за себя точно не бойся, не раны у тебя, а подарки к Новому году.

– Это уж точно, хотя я о таком в письме Деду Морозу не писал, но спасибо.

Мы сели за стол, я и мой мертвый дядя.

– Как же так вышло, – сказал дядя Коля. – Ты же добрый малый.