– Хорошо, мистер Шустов. Я вас понимаю. Вам не стоит объяснять мне все. Я правда понимаю.

И я это знал, у меня было ощущение, что Уолтер понимает меня как никто. Он, сука, исхитрился выполнять свой долг, не выполняя его. Исхитрился найти себе, так сказать, применение на стороне.

Я жевал бургер, а Уолтер говорил:

– Вам не стоит винить себя, мистер Шустов. Никогда не поздно помочь этому миру. И нет плохих способов это сделать.

Сеанс самопоглаживания засчитан. Я даже хотел это сказать, но уж очень вкусной была котлетка.

– Раз уж вы решились, я буду рад видеть вас в наших рядах. От вас не понадобится многое. Это не работа на полную ставку, как вы понимаете.

– Нет, хуй тебе, – сказал я неразборчиво, пытаясь справиться с бургером и утихомирить бурю негодования одновременно. – Это исключительная мера. Я хочу помочь сейчас, и ты меня больше не увидишь. Если только в Калифорнии не найдется еще одна такая же каверна.

– Вряд ли.

– Это хорошо. Ну, давай ближе к делу. Встретимся обсудить?

– Нет, мистер Шустов, мы не встретимся. Завтра состоится закрытие каверны.

– Чего?

«Закрытие каверны», блядь, ух ты как пафосно.

– Завтра. Утром. В шесть утра начало мероприятия.

– А конец? – спросил я ошалело, хотелось засмеяться, но я не мог.

Тянул и тянул апельсиновый молочный коктейль через трубочку, никак тут было не остановиться.

– Этого мы не знаем. Как только все будет закончено. И если все будет закончено.

Могло случиться всякое, это да, в первую очередь выход новой чумы.

– Диктуй адрес.

– Это необходимо?

– Нет, я просто так спросил.

И он продиктовал. Я мог бы найти каверну и без циферок с буковками, но мне хотелось добавить в это все чего-то людского, простой человеческий навигатор, например.

Она за городом, в той стороне, о которой я и думал, конечно, по дороге на Вегас. Все предсказуемо.

– Лучше явиться чуть заранее, – сказал Уолтер.

На том и порешили, а потом я положил телефон на стол и некоторое время тупо смотрел на него, вслепую гоняя по тарелке ломтик маринованного огурца.

Завтра.

Чего-то такого я и ожидал, время не ждет, и без того тянули долго, но тут же пришли осознание, страх, меня крыло от близости моей вероятной смерти.

Одно дело спланировать нечто опасное, представить его себе, пусть даже во всех подробностях, другое дело оказаться за шаг до этого знаменательного события. С корабля прямо на бал!

Одно дело знать, что ты умрешь, а другое – диагностированный рак, который убьет тебя за год.

Кое-как, не помня себя и не считая сдачу, я расплатился и такой же странный, вымороженный доехал до дома. Перевязался, значит, и рухнул на кровать, врубил телик, «Энимал плэнет», от греха-то подальше.

Думал, ни за что не засну, никогда не засну, а вырубился минут через пятнадцать совершенно обычным, ничуть не торжественным, не благородным, не печальным образом.

Глава 26. Котлован

Еще один мамин родич, хер даже знает, кем он ей там приходился, рассказывал ей маленькой этакую историю про судьбу. Сам он мужик честный и смелый, ликвидатором был в Чернобыле, смирял, так сказать, ядерный огонь.

– Ничего там страшного, – говорил. – И именно это страшно.

Много не рассказывал, но кой-чего мамка у него выспросила. Значит так, самому ему после Чернобыля хоть бы хны, он же крысочка, и его здоровье в целом мало что пошатнуть может, кроме чистейшей темени, так что, в общем, история не про него. А может, и про него, и про всех нас заодно, это уж сами думайте.

Короче, было у него два друга, Антоха и Петька, они вместе там служили, работали на крыше реактора, в самом, так сказать, адском пекле, гребли расплавленный графит.

Дядька тот, родич, он знал, что ему мало что будет с этой вашей радиации, он вызывался без страха и без раздумий, а вот Антоха и Петька, оба они понимали, что могут умереть. Но делали работу все равно, по той же причине, по которой поколения крыс роются в земле, вбирая в себя всякие ужасы.

Крепко эти мужики втроем дружили, выпивали много, считалось, будто водочка радиацию вычищает, смеялись, делились тем, что осталось у них за границей зоны, были героями, короче. А что потом?

Антоха уехал в Смоленск, Петька уехал в Чернигов.

Петька через два года умер от лейкоза, болел долго, мучительно, глядишь на него – одни глаза сияют, а сам – мертвец мертвецом. Жену и сыночка вот оставил.

А Антохе все ничего, приехал здоровеньким бычком, на всех медосмотрах пять с плюсом, они с женой к первой дочке еще одну потом родили.

Почему? В отделении радиологии только руками разводили. Дозы мужики ловили одинаковые, а дальше – судьба тебе или не судьба.

Петьке была не судьба. Антохе была судьба.

Никогда мы про себя не угадаем, но разве ж оно плохо? И в самой безнадежной ситуации один выберется, когда другой – нет. Вот Помпею ебнуло, сколько людей погибло, а ведь кто-то же спасся. Где-то я читал, что выжившие есть в девяноста пяти процентах авиакатастроф. Казалось бы, огромная железная хуйня рухнула с неба, а там люди внутри.

Всюду остается шанс, хоть бы и маленький. Так и из ада спастись можно.

Ну да ладно, короче, проснулся я в четыре утра и глядел на потолок, по которому бродили сизые тени деревьев.

В голове гудело, сердце скакало в груди, эта канитель меня, возможно, и разбудила. Но я не собирался отступать. Пусть страх, это все физиология, прах, главное, чтобы хотела душа.

Ой, господи, встал я, походил по комнатке (вернулся я домой, но не домой – в Комптон), завернул в ванную и попил водички из-под крана. Может быть, так же не спала Эдит. Да завтра уже все решится, буду я или не будет меня. Самое паскудное – ожидание, остальное терпится.

Хотелось увидеть родителей, но квартира была пустая до гулкости, так же было и в голове.

– Ну чего тебе? – спросил я. – Чего хочется?

На ум почему-то пришли строчки из детского стишка:

Письмо само

Никуда не пойдет,

Но в ящик его опусти —

Оно пробежит,

Пролетит,

Проплывет

Тысячи верст пути.

Мобилу я включать не хотел (миллиарды пропущенных звонков и смутное чувство вины, нет уж), так что письмо нужно было писать стареньким методом. Да не на