Шрифт:
Закладка:
– Вы… вы… – задыхается доктор и галстук на себе рвёт, а всё никак.
Не устойчивы вы психологически, – усмехается Машенька, и запахивает халат, – вам бы пилюль каких или к психологу походить, полежать на кушетке или на чём там лежат, поплакать, может, порыдать даже, с соплями и кривым ртом, повыть в потолок белый, с женой не получается? Обо мне всё ворочаетесь? Или на супружеском одре во время соития имя мое шепчете и меня вспоминаете? А сейчас стушевались. Проблемы у вас, доктор, не о том думаете, не о том, у меня там внутри целый мир, Вселенная, коллапсары и горизонты событий, застывшие и двойные звёзды, экзопланеты с мыслящими океанами, неужели вам неинтересно, неужели интереснее просто овладевать мной здесь, в палате, где окно зарешёчено, где дверь железная с триплексом, как в танке, где порван линолеум, а под койкой бурдалю санфаянсовое ещё от Советов оставшееся, охуел ты, доктор, в край охуел. Да доктор ли вы?
Краснеет доктор, уже весь покраснел, глаза не знает куда деть, хоть выколи: снимет очки, протрёт платочком мокрым, наденет, снова снимет, снова протрёт, снова наденет. Мария, Мария, зачем же вы так, слишком это, совсем слишком, я вам укол сейчас поставлю и к кровати на трое суток привяжу, неужели вы, вся такая, не понимаете, где вы, что вы, зачем вы. Зачем вы меня подначиваете, зачем провоцируете на крайние меры, зачем принуждаете применить средства физического воздействия. Ну схожу я в кабинет сейчас, принесу корочки, чтобы убедились вы, что я доктор самый что ни на есть. Чего же вы добиваетесь? Неужели ещё не настрадались? Обиделся доктор, губы дрожат, вот-вот заплачет, но ещё держится.
Встала Машенька, подошла к дураку, сняла шапочку, по голове погладила, в темечко поцеловала. Ну будет, будет, все хорошо, ну что взять с сумасшедшей. Со мной всегда так. Помню, помню в детстве, когда я бегала в голубом комбинезоне, в шапочке этой вязаной с пампушкой, на детской площадке – голуби слетались ко мне, а я их кормила белой булкой. Радовалась, что меня любят. Я и сейчас знаю, что любили они меня. А выросла чуть и узнала, что нельзя им белых булок, они от белого умирают. Понимаете, доктор, я ведь от любви. От любви и убила, получается. Я себя очень пошло пытаюсь оправдывать, мол, не знала я, маленькая была. Только потом выросла немного, уже в школе была в старших классах, читала запоем Толстого на алгебрах да на физиках, и был у меня кот Васька, простой пушистый кот, который появился в доме ещё совсем крохотным и тут же на неверных еще лапках, побежал ко мне, улегся на коленках и заурчал. Наверно, урчал впервые в жизни, потому что выходило не очень, но он старался. Ведь опять полюбил с первого взгляда. Даже как-то по запаху нашёл. И я полюбила. Так и вырос Васька, урча в моей постели по ночам. И я выросла тоже. И однажды ночью он уселся у входной двери и стал истошно орать. Такое и прежде бывало, и я подумала, что это он вредничает. Коты по ночам всегда вредничают. Я не выдержала и, рассердившись, надавала ему оплеух, чтобы знал, чтобы. Он замолчал. А через час я проснулась от тихих стонов. Спрятался в туалете, лежит и стонет. По-человечьи стонет, тут-то я и поняла, что болен он, тяжело болен, уйти хотел, потому что чувствовал близость конца своего. Не спала всю ночь, сидела рядом и гладила, и не знала чем помочь. А утром повезла в клинику. Там покачали головой, сказали, что поздно, а я не понимала: что значит это их «поздно». Взяли его на руки в перчатках резиновых, понесли в какую-то сараюшку. Я за Васькой. А они там в полутьме ему укол сделали и швырнули как тряпку в тёмный угол. А меня вытолкали. Так я вот о чём. Я эти оплеухи до сих пор помню и каюсь. Не знаю, можно ли молиться за котов, каковы там каноны. Да в канонах ли дело? Слышишь ли ты меня? Понимаешь ли? Любовь это не просто, когда что-то в сердце. Тут внимать нужно. Прислушиваться к стуку сердца, не своего сердца. Слышать его. Понимаешь? А ты губы надул. Надела Машенька колпак обратно на докторскую несмышленую, снова забралась на койку с ногами, обняла коленки, уставилась в окно. Небо серое, густо затянутое, птицы редкие в клетках решётки. И вдруг заплакала.
Смотрит доктор виновато, голову опустил, но всё глядит на полюбившееся лицо бледное, винит себя за её тихие слёзы. Довёл, значит, до нервов. Какой же из тебя душецелитель, когда наоборот делаешь? Мария, вы не плачьте, я вот что подумал, верю я вам, верю, что честны вы со мной, а давайте вы в красном уголке будете по вечерам телевизор смотреть, там и книжки есть, только вы с таблетками больше не заигрывайте и пейте по расписанию, так, Мария? Отёрла слезы с щёк Машенька, но головы от окна не отвернула. Мне бы бумаги стопку да карандаш или перьев с чернилами, только я не умею, обещала я Жише скавульному, лесами дремучему, болотами затянутому, рогатому полубогу ли, что напишу как есть, с хэштегами через раз, курсивами словечки всякостные под дудки и контрабасы Голдмана, чёрно-белое Питера Эммануэля с интертитрами, в тишине восковой, буду сама себе коленки гладить и писать, обещала потому что. Сделаете?
Сделаю, – говорит доктор, – но и своего не отменяю. Хоть других увидите, прелюбопытные здесь бывают с разными, так сказать, судьбами, верите ли вы в судьбу, Мария? Верите ли хоть во что-нибудь? От таких вопросов, – отвечает не глядя, – сомневаться я начинаю: не из местных ли вы аборигенов, уж больно смахивает, да ладно вам, не дуйтесь, не начинайте снова, историй плаксивых у меня для вас нет больше, я ведь так, лишь бы говорить с кем-то, лишь бы меня слышали.
– Кто же, всё-таки, такой этот ваш Жиша? – не отстает доктор, спрашивает невпопад будто.
Субличность? Запомнившееся видение? Метафора? Тишины отзвук? Верую, – говорит Машенька, наконец повернувшись к доктору и глядя пристально, – что не одна я. И никогда одна не была и не буду. Есть что-то пока необъяснимое во мне и в вас, и во всех. Не слушаете вы меня совсем или не понимаете по скудоумию. Говорила, говорила и про шкафы, и про ботинки, вот и про субличности вспомнили. Все мы – метафора, разве неясно? Все мы – отзвук. Друг друга ли. Все мы – плывущие по тёмной зале в тишине глубокой от далёкого камертона, звякнувшего миллиарды тому, кто же звякнул – вопрос отдельный, тут одними таблетками не обойтись, может быть, и что. Иногда кто-нибудь в темноте да и чихнёт. Вам бы, доктор, в кафе посидеть одному да подумать о том, куда вы плывёте, послушать кантри или что-нибудь русское, про Параню, ворона, про степь широкую или купца-ухаря, может быть, что-то ямщицкое, как же там было, по тверской-ямской, по коломенской, едет мой милой, мил на троечке, с колокольчиками, пишет грамотку, вот и вы себе на уме накалякайте, выпейте первопрестольной, огурцом малосольным хрустните и подумайте крепко, крепко подумайте.
Протирает очки доктор: вкусно вы рассказываете, аж выпить захотелось да песни попеть, только петь я вовсе не умею, а с вами говорю, так и вовсе думаю, что не умею совсем ничего. Вот напьюсь, плакать буду, на жизнь бестолковую жаловаться, того гляди и домой с бутылкой приду, жена скажет, что никогда такого и вот те нате, приперся ненаглядный, еще бы сто лет не глядеть, а пока она закатывает, я уж и усну, не раздевшись, ботинки эти ваши раскидаю, а утром проснусь с больной головой и на работу, конечно, не выйду, а то мало ли, при моих-то полномочиях, вдруг не то пропишу, не того свяжу, укол не туда поставлю.
