неправильно, кажется, выражено через отрицание. Нет здесь и не может быть никакого отрицания. Одно только утверждение: с вами произошло ничто! Звучит, конечно, на европейский манер и для русского уха нескладно и чересчур прямо, не знаю как выразить, понимаете ли, Машенька, как свершившийся факт, что ли. Даже диагноз. Приговор даже всякому. Русский же язык от языков латинских тем и отличается, что рождён не доходящим рассудком, всё пытающимся расчленить, изрезать, разобрать на кусочки, рассмотреть под стерильным стёклышком, а после собрать неведомое и записать в справочник. Нет, милая моя шалавэ, пьянь любимая, подзаборная, нет, русский язык рождён душой и от неё только понимание имеет. Большая душа, как говорят, широкая, и понимает больше. Какой-нибудь англичанин, может, и скажет, что нет в этом ничего, кроме косноязычия и восточной приторности. А я так скажу: любы вы мне, Машенька, сам почему не знаю, то ли бабы давно не было, то ли вы и вправду такая хорошая, что поёт сердце Вертинского и всякое такое из граммофона. Ведь посудите сами: i have nothing. Ведь это же совершенно чудовищно нам понимать! Англичанину же привычно, он ведь так и думает и по-другому думать не может! Или, как скажет француз, je n’ai rien. То есть буквально, понимаете ли, человек говорит и думает, и понимает, что связан прямым действием с отсутствием всего и даже самого действия.

Помните ли, Машенька, как было у Тарантино в «Четырех комнатах», когда консьерж тихо кричит в исступлении: «I have nothing idea!» В нашем русском языке это выглядит комично и глупо, как известное у меня есть мысль и я буду её думать. Сразу представляется, что человеку для того, чтобы подумать о чём-то, нужно залезть в шкапчик, а ещё прежде – вспомнить, что у него что-то в шкапчике, после открыть и убедиться, что he has nothing. То есть человек прямо-таки заявляет, констатирует, как очевидный факт, что обладает ничем, пустотой, отсутствием чего-либо. Но, как известно, всегда есть прочная, неразрывная связь между обладателем и обладаемым. Доходит часто и до того, что от обладаемого человек зависит гораздо больше, чем обладаемое от человека, а если так, то что тогда? Что же тогда сам человек, когда обладаемое – пустота пустоты, нуль, даже нуля отсутствие? Не означает ли это пустоту самого человека? В русском же языке такое положение противоестественно и противоречит самой природе языка, из души произрастающего. Если уж у нас и нет ничего за душой, но сама-то душа на месте. Осталось найти это место – и всего делов. Ты, конечно, фыркнешь, мол, ты, князь, в какую-то задорновщину ударился, так скоро за печенегов начнешь втирать и скрепные скрепы, а я тебе так отвечу: штош, – и улыбнусь как добрый твой кот, – может, и ударился, я с детства особенный, даром что белая кость, а скрепы эти твои вполне себе слово употребительное, и мемным стало оттого только, что у людей словарный запас так себе, как у редактора медузы или, скажем, министерки культуры… Ты, конечно, засифонишь, что а хули такая торжественность по какому случаю и вообще неуместно… а по какому? По случаю русской культуры? Государства Российского? Неуместно слово торжественное в торжественной речи? А ведь говорилось-то о милосердии, поддержке и взаимопомощи человеческой, сострадании друг к другу, именно о том, без чего ты дохнешь как скотина и постишь хуйню всякую в инстаграм. Нет, любимая, душа моя, потому ты и сюда пришла, чтобы я тебя душой назвал и человека в тебе увидел. Вот я и вижу. А ты сопишь и носик свой трёшь – чешется. То есть я чего сказать-то хотел. Всё вокруг да около, да мимо, всё заговариваюсь и заговариваюсь, видишь ли, всегда со мной так: хотел в любви, может, признаться, а только обматерил и записал в дуры. Потому что всё откладываю и откладываю неизбежный момент смущения, был бы романтиком, написал бы «сердечной смуты», так, впрочем, и написал. Вы, Машенька, когда встанете и засобираетесь, и будете себя называть последними словами за то, что пришли к чужому человеку, без стука вошли, так сказать, в ванне поплескались и спать улеглись, – так я вам вовсе теперь и не чужой. А давайте дружить с вами? Я вам буду шарлотку печь, ворчать на вас и Колтрейна играть на casio. Или Вертинского. Тут как вы пожелаете. И нюдсов ваших мне не надо совсем, у меня с фантазией и так чересчур. Вы только человеком постарайтесь быть, того и довольно.

С этим-то, Лёвушка, как раз и проблема. В жизни ведь как: всё по плечу, даже по моему острому, худому, тонкому, хрупкому, но все можно сделать, наверно, только вот человеком быть не всегда и не у всех получается, как ни старайся. Но я стараюсь. И, пожалуйста, не выкай мне больше, мне от этого кажется, что ты так и не скажешь о самом главном. Пошло сказала. То есть написала. То есть и проговорила про себя, значит, сказала, верно? Не о том, всё не о том. Вот за что ты мне, потому что не похож на телевизор. Люди ужасно похожи на телевизор. Постоянно в них что-то ищешь, щёлкаешь, щёлкаешь, а натыкаешься только на бесконечные сериалы, магазины на диване, политические ток-шоу, может, видел, где все болтают, болтают – и все такие важные, как будто что-то умное говорят, а выходит одна ругань, поза и френчи. В одном animal planet, в другом разглядишь эти вечные посиделки у костра, ну, знаешь эту передачу, где постоянно выясняют отношения и решают кто кому подходит как партнер пососаться, хотя откуда тебе знать, милый великовозрастный, за то и. Трудно выговорить. Трудно. Но ты же всё понимаешь, хоть и говоришь, что дурачок. Не откладывай, пожалуйста, смуту и Вертинского. Пожалуйста.

Перечитала твоё и поняла, что совсем не знаю русского, да и английского, да и французского тоже. Ты-то откуда. Из комнаты, следуя опостылевшему классику, не выходишь, книжки в пыли, значит, даже не трогаешь, от природы такой, что ли? Или что было прежде? Я, кажется, что-то читала, но до конца не дошла, больше по фильму помню советскому, но там только первый том. Или глава? часть? Прости. Я исправлюсь. Вот ты про шкафы говорил, а мне думается, что я-то как раз внутри сижу, как в детстве пряталась, чтобы разыграть, а теперь выросла и поняла, что разыграла сама себя, потому что в шкафу так и осталась. И только всё жду в темноте среди пахнущих пылью вещей и трясусь от страха – когда же откроют. И кто откроет? Страшно от этого. Вот ты дверку приотворил, а у меня уже сердце выпрыгивает. Будет ли? Лёвушка, Лёвушка, голова твоя поседевшая от былых дум и чрезмерных возлияний, завязывал бы ты со своими самоварами, впрочем, кто бы говорил. Оставайся, какой есть, а я останусь машенькой, называй как хочешь, вот ты свою Аглаю вспоминал, не она ли над тобой в фильме смеялась, а ты к ней всё будто… и слов не найду. Будто на колени готов перед ней упасть. А я уже ревную. Хочу быть Аглаей, только я столько стихов не знаю. Может, там дальше что-то было такое, чего я тоже не знаю, и, может быть, дать не могу. Подозреваю, усвистала твоя ненаглядная с каким-нибудь французом в манишке в парижи эйфелевы, вот ты и выучил от отчаянья, что ли? Доказать чего хотел? Чего? Что не манишка красит человека? Что ты не хуже того? Господи Боже, Лёвушка, идиот неприкаянный и любимый, но ведь это же пошло, ужасно пошло, вот сейчас написала и подумала, что сама пошлая с этими выраженьицами про «ужасно», ведь в каждом романе так пишут. Сама глаза закатывала, а теперь вот и само собой.

Напиши, что тебе снилось. Только не опускайся до вранья банального и не пиши, что я снилась вся такая нежная, сочная, что мы с тобой всякое кувыркали, постели мяли и лежали в обнимку, давай без этих ложных фантазий, знаю ведь, что ещё не совсем, потому и быть не может. А может и может, кто тебя разберёт. Напился и лежишь, бровки ласточкой даже во сне, куда ж летишь ты? от меня летишь? или ко мне? поброжу