думал: что тяжелее? говорить правду или жить с ложью? Это ведь, конечно, от всякого человека в отдельности зависит, верно ли? От его культуры, выходит, от его правил жизни, принципов, проистекающих из воспитания и знаний приобретенных. И знания, конечно, могут быть разные, и воспитание, разумеется. Был у меня один знакомый, ещё в далекой юности своей зарубил топором какого-то коммерсанта. И ведь не от голода умирая убил, чтобы на деньги эти кровавые хлеба купить и насытиться. Нет, убил от дурости. Оттого, что даже и не думал о человеческой жизни. Просто жил, просто гулял, просто ходил на танцы, просто совершал поступки, просто убил, потому что мог. Отсидел он целый пуд от века и вышел, когда ему за тридцать с лишком перешагнуло. Казалось бы, убийца и душегуб с малых лет, выросший и заматеревший в ледяном остроге, у таких туз на спине в самую кожу врастает: а я от него ни разу скверного слова не услышал, Киплинга в оригинале читает и Платона цитирует. «Как же так, – не выдержал я однажды и спросил, – такое образование и в лагерях сибирских?»

«Скука, – отвечает, – и тоска безбрежная, князь. А бежать от неё только в книги и остаётся». А другой раз ответил, хоть я и не спрашивал: «Не смотри, – говорит, – князь, знаю о чём думаешь. Думаешь, могу ли я снова убить. Могу. Руки могут. Так есть: преступивший однажды, преступил навсегда. Да только цену жизни человеческой теперь знаю. Думаю, что знаю. И через то лучше свою жизнь отдам, чем заберу чужую, пускай и врага». Задумался, кашлянул в кулак и добавил: «Верю, что так. А как выйдет, того не ведаю. И никто не ведает». Я вот что думаю, Машенька, если не верить своему знанию, то и знание это бесполезно, а как верить, если знание нынче толкуется по прихоти? Как тогда в него верить? Я ведь потому и вспомнил сейчас пушкинского рыцаря, помните ли:

Он имел одно виденье,

Непостижное уму,

И глубоко впечатленье

В сердце врезалось ему.

Только, думается мне, не оттого, что рыцарь слишком впечатлился виденьем, он посвятил жизнь Деве Марии и отказался от благ земных. А почувствовал только, что за этим внезапным и ошеломляющим чувством скрыто нечто такое, что требует именно постижения, тайна великая, уму его пока неподвластная. Аглая так и сказала тогда, что никогда за меня замуж не выйдет, потому что я тоже ищу идеал. Сейчас же пишут, что не только за идеалом следовать унизительно, но и предполагать идеал смешно, и даже правды нет, а есть некая постправда, которая есть правда уже потому, что удобна, а на всех не угодишь и дурно спорить теперь не только о вкусах, но и об истине, а следовательно и об истинности знания, а значит и земля вполне может быть плоской, и Минск стоит на берегу океана, и Понасенков учёный. Вот вы лежите, Мария, вся такая дева, а есть ли в вас правда? Знаете, а я верю, что есть. И не потому что вы мне нравитесь, а вы нравитесь, а потому что слишком уж всякого навидался.

Задумался князь, будто не здесь теперь и говорит с другими людьми, из другого времени, из областей далеких от места; поскрёб ухоженным ногтем алый цветок на чашке: кругом одни сказки да выдумки, – и продолжил: «А ещё читал недавно, как какие-то малолетние уральские гопники от скуки мужика убили, потому что он странный был, убили и изнасиловали, и его в сумасшедший дом отправили, потому что он выжил совершенно случайно, а как мужику после такого жить, вот он и хотел на себя руки наложить, и ему курс реабилитации назначили, чтобы восстановить гендерную идентичность, а так как полноценным мужчиной он себя чувствовать не мог, то и решили, что почему бы ему тогда не чувствовать себя женщиной и совершить трансгендерный переход, да так и сделали».

Отхлебнул князь из чашки и с улыбкой поморщился: а если ещё в чашку вина красного добавить, то получится венгерский пунш, но я мадьяров не сильно знаю, потому не рискнул предложить. Но ведь вы же с утра не убежите, правда? Почаёвничаем ещё.

Спит Машенька, да всё слышит. Не убегу, Лёвушка, не убегу. Будем чаёвничать, будем письма друг другу писать неслучайные, я буду стыдиться написанного, как и ты. Будем делать вид, будем глаза отводить, так и влюбиться недолго, я опять сердцем вляпаюсь, одного боюсь, что поиграешь со мной в свою философию, да и откланяешься. И сказать мне будет нечего, потому что ты все так вежливо вывернешь, что окажусь я дурой, может, так оно и есть, и даже наверняка, только уж больно не хочется, потому что больно. Больно это даже и для меня. Тем более для меня.

Что мне тогда делать? Закончится наш эпистолярный роман, может быть, хватит у тебя духу сейчас же – поцеловать меня спящую, я бы задохнулась от нежности и, может быть, даже внезапно проснулась от поцелуя, обвила твою шею и притянула к себе в постель, чтобы хоть рядышком полежал, обнял, согрел, потому что плед – это совсем не то, совсем не то, что милый вдруг сердцу человек. От чего же ты вдруг стал так быстро милым? Сама не знаю. То ли от речей твоих, то ли от взгляда, тоски полного, то ли просто я пьяна еще, как разобрать, Лёвушка? Почаёвничаем, почаёвничаем, не убегу. Некуда мне бежать. А иначе ходить мне по Москве-реке неприкаянной, по воде ледяной расхристанной и босой, в желтом доме сидеть у окна и тебя ждать, поступать в ВШЭ, может быть, поболтаться на парах, прогулять все курсовые и практики, да и выйти к чёртовой бабушке на свежий воздух тебя, сумасшедшего, искать. И ведь буду искать, снова приду, буду у дверей ночевать с бутылкой пива, мёрзнуть и курить, что стрельнётся. Бродяжничать буду и пить хоть бы что, хоть боярышник с очистителем, и в дверь твою царапаться. Пустишь ли? Что-то совсем я разошлась, видится всякое, уже и привыкла к нехорошему и везде вижу падение. Может проснуться и таблетку спросить какую, настойку пустырника для успокоения или как кошку накорми валерьянкой, чтобы свернулась клубочком и спала, спала, спала, да тебя всё слушала как будто втайне. Вот устанешь бродить из угла в угол, приляжешь, глаза сомкнёшь, – тут и я встану тихонечко, возьму у тебя чернил да бумаги и напишу, всё напишу, только ты сейчас больше не рассказывай всяких ужасов про убийц и насильников, постправду и хлеба кровавые, про безверие и суды, лучше расскажи что-нибудь, что-нибудь такое, чтобы спать и мурчать от слов твоих, и как ты меня Марией назвал, сплю, а чувствую, что краснею от смущения, князь, это слишком, ты весь слишком, потому и тянет к тебе, искупай меня снова, оберни в полотенце, да не стой за дверью, сядь на краешек ванны, не боюсь я тебя больше, совсем не боюсь, себя только, и будущего, я теперь всегда его, может быть и вставать пора, идиот мой ненаглядный, напиши мне что-нибудь хорошее, как ты умеешь, хоть иероглифами, которых не знаешь, хоть увижу дело рук твоих бледных и тонких. Напишешь?

Походил по темным углам Лёвушка, вся грива в паутине, порычал тихонько в окошки на тускнеющие фонари, – напишу, милостивая моя государыня, – да и сел за письменный стол: макнул рыбью кость в чашку и писать стал, мол, так и так, вот вы проснётесь, Машенька, с головой тяжелой от растрепанных нервов и дешевого вина, а всё же красивы останетесь. Встанете и тотчас засобираетесь, дескать, что же это я, баба бестолковая, в чужую жизнь вторглась, да кто же на это дал право, как смела я, после всего со мною случившегося, на теплоту людскую рассчитывать. Иными словами, подростковая достоевщина, вопрос нравственный, нравственность вопрошающая, а между тем, хватит себя ругать, я тебе поругаю, дура, даже если и есть за что, обожди с этим пока, милостивая моя государыня. Ясно, как день, или, положим, светит настольная лампа (это я своровал где-то, не помню, у писаки какого-то из вк), что потому-то вы и посмели, что ничего, ровным счётом ничего с вами и не произошло. Впрочем, здесь