и апатичен, всё патефон слушает да на книжные корешки смотрит. Смотрит, да книг в руки уже не берёт. Лёва, Лёвушка, ррррр, поседел загривок давно, поредел. Встанет Лёва, прильнёт к пыльному стеклу витрины, посмотрит на мальчишек, гоняющих мяч, вздохнёт устало и, заложив руки за спину, начнёт выхаживать по комнатам: от отдела мягких игрушек через отдел с раскрасками и отдел спортинвентаря до канцтоваров и обратно. В былые времена забегали к нему люди разные, предлагали деньги и пули в затылок за его алмазные акции, было дело и девицами соблазняли с двойкой за поведение, но князь решительно не понимал на кой чёрт ему сдались деньги, пули и бабы, если ему нужна всего одна, та самая, которую никакими блестяшками не обворожишь. Князь пожимал плечами и отворачивался. «Я очень хорошо знаю, – бормотал Мышкин, – что о своих чувствах говорить людям стыдно. А вот я говорю. И мне не стыдно. Да и нет никого». Стонет дверная пружина, шатается кто-то от стены к стене в тёмном коридоре, чертыхается: есть кто живой? Заходи, давно уже нет.

Зашла. На диван свалилась, разрыдалась в голос, на пол вытошнила, утёрлась рукавом грязным и снова зарыдала. Стоит князь с тазиком и тряпкой: что же с вами, милостивая, кто вас обидел? Я с незнакомыми не знакомлюсь, – мямлит. Вытирает князь из нутра вышедшее, ставит тазик, поправляет подушку. Сходил за водой поставил стакан рядом на столик и сам сел подле. Вдруг чего? Спит, зарёванная, сопит и бормочет. А чего бормочет-то? Чёрт её разберет, не понял Мышкин, как ни прислушивался. Что-то про дом, про другой дом, про тёмные улицы, про каблук сломанный, лужи чёрные и асфальт мокрый, выкинули, выкинули, если спрятаться в шкафу за плащами и платьями, пальто в шуршащем целлофане, едва слышно пахнет духами и ещё чем-то, чем-то очень знакомым, если спрятаться и долго-долго сидеть, тогда все начнут бегать по квартире и звать маааашенька, маааашенька, может быть, она гулять выбежала, может быть, она во дворе, и побегут во двор, будут у глуховатых бабулек на скамейке спрашивать и переполошится весь двор, а я дома, я дома, в самом углу спрятана коробка, а в коробке спрятаны стянутые со стола шоколадные конфеты, там лисицы и зайцы на обёртках, снежинки и лесные орехи, лесные орехи гладкие и маленькие, а грецкие похожи на мозг, они тоже вкусные, но они очень похожи и от этого лучше все-таки лесные на обёртке блестящей шуршит только чтобы не слышали только тссс только доем посижу посижу маленько и выйду тихо-тихо сяду на диван будто так и сидела и никуда-никуда я мама книжку читала читала и зачем же вы меня ищите если я здесь была здесь я не выгоняй не надо не надо.

Я еще совсем ребенок, – говорит Машенька, вдруг проснувшись и со страхом поглядев на князя. – Проэкзаменуешь? Те. Красоту трудно судить, – говорит Мышкин, говорит, будто книгу читает. А что же ваши книги все в пыли? Что же вы их разбросали-то по всей комнате? Вот и на полу лежат, и в углу стопкой, и в другом тоже. Тоже, – кивает головой дурачок. – Я, – говорит, – последней читал руководство для китайского ткача про то, как сделать ковёр светящимся в темноте. Но грамоте не обучен, потому просто знаки чернилами выводил. Люблю, знаете ли, чернила. Здесь в канцтоварах полно. Берёте чистый лист, а он уж и не совсем пуст, потому как для того и создан, чтобы на нём что-то да было, ergo в чистом листе, сама идея его пустоту отрицает. Разумеешь ли ты меня, дурака? Разумею, – говорит Машенька, – только спать я с вами не буду, потому как совсем вас не знаю, и пахнет от меня, где у вас тут помыться? Помыться у нас трижды налево. Я уж вам всё приготовил: три полотенца и халат махровый, и мыло клубничное детское, и мочалку самой мягкой мягкости, тапочки из меха искусственного, зачем же ради тапочек существо живое губить, когда искусственный вполне сгодится, что-то ещё, что-то ещё в трикотажном отделе, я принесу, не извольте, милостивая. Да что вы все милостивая да милостивая, меня суженый из квартиры, может быть, выбросил, без двух дней месяц любил да выбросил, а вы все «милостивая», нашли тоже мне сударыню, несите свой трикотаж.

Плещется Машенька в ванне: то под воду уйдёт, то вынырнет, то снова уйдёт, – рот откроет будто кричит что-то. Вынырнула, воду выплюнула и вдруг запела, как помнила: в столице Петербурге, на площади Сенной, с другим она сбежала, не сняв с себя венца. Чтоб он сдох, прости его, Господи, – трижды сплюнула в воду, натёрла левое плечо, потом правое, снова нырнула, притворилась мёртвой и тут же воскресла, потеряв интерес.

– У вас как будто маленькая лихорадка, – говорит князь, стоя за дверью с нижним бельём, не смея войти. В стиральной машине, разогнавшись, грохочет барабан.

– Даже большая! – отвечает Машенька. – Напиться бы, да уже не лезет.

– Так и не лезьте, – советует князь и протягивает нижнее сквозь приоткрытую дверь. Машенька, Машенька, какая же вы красивая и грустная. У меня от вас волосы дыбом. Можно я вас виньетками разукрашу?

Нет, конечно, какие виньетки, Лёва, – отвечает Маша, оборачиваясь в полотенце, – не в вашем же интересном положении меня своими руками бледными трогать, ласкать и… как же это… Вот и разбери как здесь ладнее, когда я сама себе не хозяйка та ещё. Подожди, любезный, не торопись, не испорти момент торжественный – вдруг в эту самую секунду что-нибудь с нами да происходит, только мы этого пока не видим и не чувствуем, а я лучше прилягу у тебя на тахте и глаза прикрою, где у тебя здесь можно? Улыбается дурачок, идёт по следам мокрым, спрашивает: не угодно ли чаю с водкой? А давай, князь, неси самовар свой, сапоги-блюдца, купечество вспоминать будем. Как говорится, я – товар, ты – купец, споить да задёшево взять хочешь? Ничего не сказал князь, губу выпятил и ушел.

Лежит Машенька, ноги бледные вытянув, а глаза боится закрыть: вдруг из темноты явится прошлое? Если б только можно было внести правки в свой код без критической вероятности возникновения багов, словом, может, и вправду прийти с повинной, сказать, так и так, доктор, жить не хочу, положите меня на стол, буду лежать у вас на простыне белой, дышать кислородом и ждать reset’а. А вы ко мне провода подведёте, в глаза заглянете и будете задавать вопросы глупые: сколько у вас пальцев и могу ли я их посчитать. Раз, два, три, умри! А потом проснуться и ничего не помнить… только вся и заковыка в том, что прошлое как раз тем и страшно, что помнить совершенно нечего. Как же можно стереть пустоту? Выключат меня и заново включат, а как была пустой, так и останусь, нет, тут другое нужно, другое. Допустим, можно накачать приложух разных, например, для социализации, чтобы как все, для изучения языка, может быть, двух или трёх даже, чтобы можно было говорить с себе подобными, читалку какую-нибудь, чтобы болтать было о чём, для просмотра видосов всяких, например, как танцуют индийцы под ярким солнцем, таймер сна, отдыха, приложение для поддержания здорового образа жизни и активной гражданской позиции, счетчик калорий, пройденных расстояний, посещенных митингов, тренингов и мастер-классов, индивидуальный подбор оптимального количества спариваний, подбор подходящего пола и гендера, еще психологический тренер, какой-нибудь «полюби себя сам» с индивидуальным автоматическим подбором цитат на каждый день, например, встанешь утром, тапнешь по экрану, а тебе уже всё ясно и всё по полочкам: просто живи, блядь, и радуйся, и о чем ты переживаешь, оно тебе на хуй не надо, не забывай улыбаться, чистить зубы, считать калории, ставить пять звезд в отзыве, ты лучшая версия того что ты ешь или как там вот почему ты переживаешь и жизнь у тебя говно потому что сильно многого хочешь огого хочешь и чтобы любили тебя и самой красивой чтобы не только считали но и быть самой-самой и умная как Делёз или кто там еще на «д» Деррида, Дебор, Довер, Долар,