Так что нельзя мне в кафе ваше. Вот будет, авось, отпуск, понадеемся, тогда и подумаем о ваших верах, метафорах, камертонах и плаваньях. А пока нет у меня времени жизнь думать, потому милости прошу, вот вам успокоительное под язык, продается свободно в любой аптеке, не кривитесь, в забытье не впадёте, просто не хочу видеть слёз ваших, больно от них, виноватым себя чувствую, – и таблетку из кармана тянет: ладошка пухленькая, как у ребёнка годовалого, мокренькая, того гляди пилюлька растает. Не побрезговала Машенька, взяла, в рот сунула: я доктор сегодня же вечером буду на упоминавшейся ассамблее. Плакать не буду. Буду смотреть на других, кто у вас там, телевизор ваш, могу ли я надеяться на что-нибудь советское из семидесятых, читать ваши книжки, есть ли у вас Барт, Астрид Линдгрен, «Преступления будущего» Понтуса, письма Толстого к жене, маленькие люди, бедные люди, несчастные ангелы, бесы, впрочем, ваших больных, полагаю, будет достаточно, впрочем, меня и самой будет достаточно, буду прислушиваться к звенящему камертону и отдаваться.

Погладил штанину доктор, поправил очки, встал, будто в последний раз, уже у двери из себя выдавил: я, может быть, тоже загляну. Посмотрим что-нибудь вместе?

Посмотрим, посмотрим.

Едва же солнце сдвинулось к горизонту (вспять – подумала Маша), принесли стопку худой писчей бумаги и два карандашных огрызка, легко прятавшихся в машином кулачке. Так и запишем, – косо начеркала Машенька, – подобно словам новым, выведенным на макулатуре, новые горизонты всегда обретаются в башмаках стоптанных. Касательно башмаков: выданные казённые тапочки шаркают самым отвратительным образом, делают из меня старуху, например, даму пик, в таком случае, не имея на руках никаких совершенно карт, нет никакой другой возможности, кроме как идти в красный уголок на авось, помолясь и слюнявя палец. Хоть бы камень какой на пути попался. Касательно же камней следующее: этим же вечером непременно заметить доктору, как бы вскользь между оконных рам, что статуи римские, все эти аресы, аполлоны и артемиды, атланты, афродиты и антинои, на самом деле были раскрашены, что ваши травести-королевы, и даже смахивали во всех красках на портовых шлюх, цена которым, следуя острожной традиции, два гроша, не более. И всё же своя цена имеется. В-третьих, если говорить об острогах, то будет ли за такие вольные речи какое наказание. В прежние времена за подобные шалости крали из сундуков библии, таскали за бороды, по мордасам хлестали возмутительно. Кстати, спасибо, мил человек, за исполнение скорое моих сумасшедших желаний, – стучит кулачком Маша по двери, кричит в запертую. Один даже из праздности помогал кровопийцам, а потом вышел вон с подножки поезда на полном ходу. Лацканы развеваются над песчаным откосом, в самом низу поросший бурьяном ручей, почва местами каменистая, никак голову разобьёт, вот и вся недолга. Ладно, ладно, хватит паясничать. Чего хотела-то.

Всё это, как говорил один выдуманный писатель, выдуманный на основе то есть реального персонажа, только для того, чтобы начать писать, выстроить путанное в линию, упорядочить в шеренгу по двое и начать командовать. Мыслями непременно надо командовать, иначе начинает жечь затылок, немеет левое полушарие, доходит и до панических атак, а как защищаться, если все окна в решетках и до свежего воздуха никак не добраться? А хотела я вот что. Иные хотят всеобщего благоденствия, другие же помышляют только о собственном благополучии, третьи – мечтают о гармонии со всеми пресмыкающимися, солнечным светом, гамаками и пижамами, проверяющими и внутренними органами, чтобы на часах спасских более никто не вешался, хоть бы и дело тайное, государственное, словом, из всех трёх одно и выходит – война. К войне же надо готовиться, потому солдаты в казармах своих непрестанно чистят обувь до блеска, носят исподнее белое, подшивают комки, бреют затылки с отступом в два пальца от воротника, так же и на ремне ни одна блядь меня так долго не обнимала, к слову, о докторе: какой же всё-таки ещё ребёнок, пухлый бородатый ребёнок, никакие диоптрии не покажут такому, что было, что есть и что будет. Всё-то в каракулях своих пытается жизнь разглядеть, да только всё размыто, будто весна наступила и плывут хлева, небоскрёбы, мавзолеи и прочие места спальные, вагоновожатые машут флажочками, свистят в свистелки, поезд дальше ложится под норд-ост, пожалуйста, берегите горло, пользуйтесь орловскими пуховыми платками, шалями тёмно-вишнёвыми, наденьте, пожалуйста, маски, нынче здесь воздух дурён, как всегда, как всегда никто не услышит и лебедь белая проплывёт над головами, дохнёт морозно, и последнее заберёт. Припасы же съестные, как, например, селёдка под шубой или иная какая птица в фольге, останутся невостребованны. До Владимира, считай, останутся и рожки, и ножки. До Петушков разве что от бёдрышка отщипнется, а до Пушкина – так и вовсе рукой подать, да только никак не подаётся. Сегодня же через нарочного просить доктора и все красноуглое собрание христа ради на кое-какие стихи нецензурные с точки зрения, может быть, цензора и еще двух-трёх соглядатаев, шпиков, шпаков с магнитофонами импортными, мамлеев и прочих с соплями на широких плечах, может быть и опубликуют в вк, кто-нибудь заметит и осудит, перепечатает в толстый журнал, попадёт в подшивку, в министерство культуры и спорта, образования и так далее, и так далее через кремлёвские буераки и косогоры, всхолмия, места лобковые, влажные, отсыревшие по осени, под ватными одеялами в зимнюю ночь прямо в Тавриду, при себе иметь паспорт, полис ОМС, справку о санэпидокружении, допуск по форме для полевых условий, а если нет, так сиди без копейки в Болдине и в кружку заглядывай.

Эмалированная. Внизу, под ручкой, сколото. У губ – ржа подъедает. Машенька стучит в дверь: скоро ли свидание? Нет часов, только за окном небо густеет. Стало быть, сколько-то времени куда-то ушло. Листов исписано количество энное, почерк косой, стремительный, к концу строки – вверх. С точки зрения почерковедения это, конечно, что-нибудь может и значить, сейчас везде так, – говорит Машенька, – сейчас все могут выразить свое фи за внешность, а что там внутри, что там внутри-то? Гражданин санитар! Как тебя там! Сколько у тебя дипломов красных? Читать-то умеешь?

А написано, вот тебе крест, следующее. Ложись, матушка, на бочок, не время ещё. Снился проспект Мира, Кибальчича улица, калачные ряды по сторонам обеим, князь в полутьме чаёвничал, всё рассуждал о политике, о белой коже, об утопленниках, о снах беспокойных. Милая государыня, говорит, вот дурачок. Будто сто лет прошло, а всё как этой же ночью. Государь, стало быть, от господаря, господарь – от старославянского господа, а тот – из праславянского, а праславянский, мнят, от латинского hospes, то есть хозяин, а хозяин – из греческого πόσις, то есть супруг, на ионическом же диалекте – напиток или чаша, у Геродота – попойка знатная. Значит, дурачком прикидывался, а сам испить меня до самого донышка хотел, ах ты рыжая морда, сексоголик и пьяница, только одно на уме – нажраться. Лежит машенька на койке, от фантазии разыгравшейся мурчит и коленки свои обнимает.

Что же получается, супругой ты меня называл? Или уж – так и быть – богиней? Или вовсе не делаешь разницы между второй и первой? Или вовсе порядок не нужен здесь? Молчит князь, стоит у окна зарешёченного во весь профиль, руки заложив за спину. Едва улыбается. Что же вы, матушка, не в себе словно? Дождь хочу, – и хохотнул. – Гендель, знаете ли. Сюита номер два. Аллегро. Вот вы давеча говорили, что я про свою казнь рассказывал, что это на меня мешок надевали, стреляли в меня, вешали, рубили на стороны света, а я тогда на восток поехал и, может быть, до самого Китая добрался, если бы не пара добрых людей. Нынче, говорят, там небо совсем чистым стало. Так вот рассказывал мне один деревянных дел мастер про господина знакомого, при погонах, в чинах, подозреваю, немалых, про хохочущее дерево. А дело так было. Впрочем, соврал, кажется. Повздорил он как-то с женой по причине своей слабости к спиртному. Дело, конечно, известное: кто же дурака пьяного терпеть будет, хоть бы он и в чине. Горевал, значит. День горевал. Другой день. И, как водится, заливал. И вот на третий ли, может, неделю, сидит он в парке на скамейке под