затем Тегеран). При династии Цин маньчжуры стремились сохранить два самобытных центра власти, один из которых находился на родине в Маньчжурии, а другой - в древних провинциях ханьцев с Пекином в качестве шарнира.

В столицах и на периферии групповые идентичности также были изменчивы. Формирование и изменение первичных лояльностей и приверженностей, будь то социальных, культурных или политических, продолжалось в XIX веке и во многих местах вплоть до настоящего времени. Идентификация с нацией, а тем более с национальным государством была в Евразии относительно поздним явлением по сравнению с Западной Европой и во многих случаях не была завершена к началу XXI века. Проблема наименования этих социальных общностей продолжает разделять ученых. Хотя общепринятого словаря нет, этнолингвистические сообщества, хотя и неудобные, предпочтительнее досовременных наций. Их появление на исторической сцене - этногенез - вызвало много споров среди антропологов. На каждом этапе споров теоретический анализ этого процесса усложнялся.

Историк, пытающийся разобраться в спорах о групповой идентификации в истории Евразии, сталкивается с тремя подходами: ситуационным, который подчеркивает взаимодействие популяций, живущих в разных экологических нишах; первобытным, который рассматривает культурно значимые характеристики; и эмпирическим, который изучает общность совместного опыта. Эти подходы не исчерпывают проблему идентификации, но и не исключают ее. Некоторые сообщества пережили процесс распада или слияния (можно ли это назвать этнотерми-нусом?). Для обозначения одной и той же этнической общности часто используется множество терминов, как самой группой, так и посторонними людьми; они также могут меняться с течением времени. Например, очень мало единообразия в наименовании племенных групп в Транс-Каспийском регионе. То же самое можно сказать и об оседлых земледельцах во многих регионах Евразии. В крайних случаях, взятых из истории Белоруссии на одном конце и Синьцзяна на другом конце Евразии, коренные земледельцы, когда их просили назвать себя, отвечали, что они "местные жители". В Македонии вплоть до XIX века, как отмечали современные наблюдатели, население могло превратиться в болгар или сербов, а возможно, и в греков, если бы оно оказалось под длительным и непосредственным контролем одной из этнически безопасных основных земель. Наконец, даже самосознательные этнические сообщества не обязательно превращаются в нации. Они могут превратиться в нации, а могут и не превратиться; многое зависит от того, будут ли они втянуты в узел грамотности и межгруппового общения или подвергнутся влиянию интеллектуалов и массового образования - условий, которые не были повсеместными до середины XX века, а к тому времени многие этнические сообщества просто исчезли.

Большое разнообразие приграничных территорий и смешение населения вынуждали правящие элиты мультикультурных государств разрабатывать различные административные решения для управления ими. Как правило, они были направлены на учет исторических и культурных факторов. Однако правящие элиты и завоеванные народы не всегда одинаково интерпретировали эти факторы. Более того, имперское правление часто вносило изменения в организацию или статус пограничных земель в зависимости от необходимости обеспечения внутренней стабильности и внешней безопасности. Пытаясь укрепить привязанность пограничных земель к центрам власти, имперские правящие элиты периодически проводили реформы, которые влияли на имперское правление в целом. Чаще всего они были вызваны развязыванием пограничных войн и потерей территорий или воспринимались как угроза целостности государства.

Проблема определения пограничной территории - это не просто академическая задача; она стала предметом серьезных политических споров, не последнюю роль в которых сыграла полемика времен холодной войны. Историки обществ, которые в некоторых случаях превращались из независимого государства в пограничную территорию, разделенную между конкурирующими мультикультурными государствами, разрабатывали интерпретацию своего исторического состояния в цивилизационных терминах. Подобные усилия предпринимались давно и получили новое развитие во время холодной войны.

 

Оскар Халецкий, подытоживая традицию польской историографии, назвал Восточно-Центральную Европу "пограничными землями западной цивилизации". Их судьба заключалась в том, чтобы противостоять как немецкой, так и российской импи-рической экспансии. Отвергая географический и расовый детерминизм, он подчеркивал исторический процесс, который придал этим землям без "постоянных границ" особые черты, отличающие их от Восточной и Западной Европы. Аналогичным образом венгерские историки Иштван Бибо и Енё Сюч выделили три исторических региона Европы. Шюц также использовал термин "Восточно-Центральная Европа" и обобщил ее де-факто особенности как разновидности "западных структур в восточноевропейских условиях". Под "западными структурами" он подразумевал набор институтов, развившихся из феодальной системы и абсолютистского государства: дуальное общество церкви и государства, принятие римского права, рост городской автономии, признание человеческого достоинства. Бибо назвал их "множественностью малых сфер свободы". Восточноевропейские условия - это экспансия двух имперских автократий, российской и османской, и формирование гибридного варианта Запада и Востока под властью Габсбургов. Сочетание этих внешних проникновений со слабо развитыми "западными структурами" в Венгрии и Польше создало общества, где дворяне боролись за сохранение вольностей своих средневековых поместий, но при этом поддерживали институт или защищали крепостное право и исключали городские сословия из политической нации. Напротив, советские историки стремились оправдать включение пограничных территорий в состав Российской империи как "меньшее зло" по сравнению с судьбой, ожидавшей их в случае имперской экспансии других мультикультурных государств. Совершенно обратный ход характерен для многих националистических историй в государствах-преемниках бывшего Советского Союза, Чехословакии и Югославии.

Как только пограничная территория была включена в состав мультикультурного государства, борьба за контроль переместилась на отношения между покоренным населением и центром имперской власти. Дэвид Слейтер выражает это как "сплетение геополитики и социальных движений" - отношения, которые я бы изменил, заменив геокультуру на геополитику и тем самым сузив различие между ними, сохранив предложенную им динамику между "территориальностью политики... а также транснациональными притоками и проникновениями различных видов власти". Эти реакции варьировались в широком диапазоне от приспособления до сопротивления - термины, которые не должны рассматриваться здесь ни как определенные, ни как эссенциалистские. В сложном мире социальных реалий они были неуловимы и нелегко расходились. Более того, ответы формулировались в разных контекстах и были неразрывно связаны с природой имперского правления.

В пограничных районах не было четкой модели реакции на имперское правление. С момента первых завоеваний и до середины XX века отдельные люди и целые социальные группы переходили от приспособления к сопротивлению и обратно, колеблясь между смирением и дестабилизацией по мере изменения психологических настроений, социальных условий и политического давления. Поскольку язык и практика приспособления и сопротивления имели разные контуры в рамках отдельных культур, они часто неправильно интерпретировались или понимались завоевателями и завоеванными, что было чревато психологической двусмысленностью и социальной сложностью. Граница между этими двумя крайностями, как и между имперскими границами, была размыта и часто пересекалась.

Анализ этих отношений должен учитывать целый ряд исторических обстоятельств. Многое зависит от характера и продолжительности завоевания; степени разделения этнической группы военной границей; культурной