Шрифт:

-

+

Закладка:

Сделать

Перейти на страницу:

в школе нельзя да и беломор закончился

Проблематика давыдовской поэзии, как и поэзии его коллег, при этом шире любого «некроинфантилизма»: в его стихах постоянны отсылки к классической и авангардной литературе, элементы которой встраиваются в невротический космос современного интеллектуала; в таких текстах, как «Самый большой стишок, написанный в первой половине 1999 года» и «Проект литературного журнала в интернете», ситуация постмодернистского пересмешничества и постоянного цитирования осмыслена как глубоко трагическая; в стихах 2000–20-х становится всё более очевидной этическая, даже моралистическая компонента:

люди вот оказывается составляют списки

что хорошего что плохого было в оканчивающемся году

я понять не могу. давайте составим списки

девятьсот четырнадцатого, например,

тридцать седьмого, сорок первого

‹…›

кто-то встретился с давно потерянным другом

всё хорошо было у них в прошедшем году

а другой, вот, потерял отцовскую шапку

а шапка-то не простая, она отцовская –

значит, плохо было у него в том году.

С другой стороны, в это же время развивались поэтические проекты с принципиально иным отношением к проблеме субъекта: в стихах этих поэтов она не упразднялась, но выводилась за скобки. Безошибочно узнаваемая интонация, подчёркнуто индивидуальный выбор тем гарантировали, что даже в отстранённой, безличной лирике авторское начало будет очевидным. Здесь можно выделить два подхода: сюрреалистический и объективистский, восходящий к «языковой поэзии» и опытам Аркадия Драгомощенко.

Первый подход лучше всего проиллюстрировать стихами Андрея Сен-Сенькова (р. 1968) – поэта, чья фантазия отыскивает поэтическое в разного рода фактах, trivia, и на каждом факте с помощью нарушений лексической сочетаемости выстраивает причудливый микромир – такие микромиры могут объединяться в циклы, например о созвездиях, кинофильмах или «стаканчиках дождя». Вот два примера из книг 1995 и 2010 годов:

слеза

стеклянная коробочка

внутри которой

растут оловянные солдатики

а вырастут пойдут воевать

надев солёные мундиры

Андрей Сен-Сеньков[492]

КНОПКА ДЕМОГРАФИЧЕСКОГО ВЗРЫВНОГО УСТРОЙСТВА

ещё один ребёнок появляется из капусты

крестьяне не удивляются тому что он опять не похож на человека

привычно хрустит на зубах

и всё равно и всё равно бездетные крестьянки прячут от бога того кто умеет

нажимать в огороде на зелёную матку

Второй подход связан с прямыми последователями Драгомощенко: Александром Скиданом (р. 1965), Александром Улановым (р. 1963), Галиной Ермошиной (р. 1962) – и близким к этой поэтике Шамшадом Абдуллаевым (1957–2024). Все эти поэты – авторы предыдущего по отношению к «Вавилону» поколения, но почти совпадающие с ним по времени дебюта. В ранней поэзии Скидана, начавшего писать ещё в 1980-е (и успевшего, как многие деятели ленинградского андеграунда, поработать в котельной), мы видим возвышенную, отсылающую к античности риторику – лирический субъект присутствует в интонации, но остаётся «за кадром». Такое воссоздание фрагментарной античности мы ещё встретим у другого петербургского поэта этого же поколения, Сергея Завьялова; у Скидана же она разовьётся в особую поэтику наблюдения, где каждая деталь запускает цепочку ассоциаций, и ассоциации эти связывают современность с миром модернистской поэзии и философии, явленным в том числе в именах её главных участников, от Андрея Белого до Витгенштейна:

Стронциевый лик святого вмурован в портал.

На закате солнца,

когда простирается море и муравьи

прячут выеденный изнутри яшмовый кокон

шмеля в оправе цыганской розы, чьи лепестки

пахнут мускусом и землёй,

его выпростанная из рукава кисть – детородный мускул –

собирает пространство в немое «вот»,

подвешенное к такой же

немой

дейктической гирлянде,

озвучить которую всё равно

не хватит дыхания. Двадцать две кроны

оттягивают карман.

И ты идёшь от них избавляться,

как от дурных

мыслей.

Но избавленья не жди.

Колокол выплёвывает длинный язык,

погребая день.

Шамшад Абдуллаев[493]

Александр Скидан[494]

Впоследствии, уже в 2010–20-е, Скидан, экспериментировавший со многими поэтическими формами, придёт к стиху, как бы отрицающему интеллектуализм и травестирующему не оправдавшие себя цитаты: «в стихового ряда тесноту / да не ту // входишь не спросясь / ась // и выходишь бездны на краю / мать твою // бездна ты качаешься / и что-то не кончаешься».

Не меньше формального разнообразия – в работе Галины Ермошиной, сочетающей тонкую метафизическую поэзию более-менее традиционной просодии и субъектной структуры с аналитической, драгомощенковской по духу prose poetry. То же сочетание жанров характерно для Александра Уланова: в его сборниках 1990-х медитативный формальный стих («Дерево окружает пространство, становящееся кораблём. / Из перевёрнутых дней вновь вытекает песок. / Острые палочки, квадраты, время идти королём / с белого поля на чёрное море наискосок») соседствует с поэтической прозой, с годами всё более сложной. Медитативна по настроению и поэзия Шамшада Абдуллаева, который фиксировал медлительность, даже неподвижность центральноазиатского пейзажа (описанного в подробностях, напоминающих о скрупулёзном французском «новом романе») и отмечал его родство с техникой и поэтикой модернистского кино. Грань между азиатским и европейским сознательно стирается – и пейзаж оказывается универсальным:

В довершение ко всему, летнее пламя. Ни дерева, ни дощатого навеса:

только белая стена, залитая огнём, – под нею дуреет

жёлтый, худосочный кот (он казался бы мёртвым,

если б не пугающая обдуманность его позы). Какая

пустынная округа, пронизанная солнцем! Возможно,

опасная пустынность? На пыльной,

неверной поверхности земли, на глянцевитых камешках,

на известковых приступках стены

солнце расплавило насекомых – везде по-разному.

Трое юнцов, словно фигуры из другой картины,

появляются справа. Не их ли мы ждали? Несмотря

на жёсткость их поступи, они вряд ли оставят