Шрифт:
Закладка:
В каком-то смысле политизированным, причём скорее поневоле, оказался и выбор поэтической формы: критики связывали предпочтение свободного стиха у многих авторов «Вавилона», тех же Кузьмина и Львовского, с «западничеством» – при этом западная, в первую очередь англоязычная, поэзия, от битников до Чарльза Симика и «языковой школы», действительно оказала на поколение «Вавилона» мощное влияние (а многих из этих поэтов вавилонцы переводили). Свободный стих был раскрепощающим медиумом (и, собственно, в таком качестве постулировался c XIX века) – для языка политического манифеста он подходил так же хорошо, как для иронико-ностальгической поэтизации обыденности, как у Сергея Тимофеева (р. 1970), или страстного и «неудобного» вопрошания об этических основаниях современности, как у поэта-священника Сергея Круглова (р. 1966):
Мы ничего не делали в Саулкрасты.
Болтали и занимались любовью на чердаке,
ты капризничала, а твоя бабушка
каждое утро жарила нам оладьи.
Мы выставляли шезлонги и грелись
на солнце. Я читал толстую «Повесть о Ходже
Насреддине», а потом мы чинили
велосипедную камеру, заклеивали её кусочком
резины, а сверху придавливали тяжеленными
«Поджигателями» Николая Шпанова. «Раньше
и книжки писали лучше», – говорила твоя бабушка,
Нина Александровна. Напротив жил сосед Димка
(сейчас в сентябре он уже уехал в город).
Сергей Тимофеев, 1996
Поколение пророков:
Отчего, думаешь, этот
Так зол, ненавидит и мать и бабку и педагога,
Отчего в тетрадях острое и кровь чертит,
На кого в кармане
Китайский нож выкидной носит?
Взгляни: разве не блистает
В этом профиле огненная ярость, ревность
Илии, коего ноздри
Переполнил смрад ваалов?
‹…›
Или она, полутора лет от роду,
В серой фланелевой, некогда оранжевой, рубахе
На четыре размера больше, с приютским
Номером, по подолу выжженным хлоркой,
Чей щетинистый аэлитный череп вытянут щипцами,
Чей живот небесно-синё вздут рахитом,
Чей лик терпелив, хмур, всепонимающ,
Чьи дни и дни – стоянье
В клетке кровати, полированье поперечин,
Раскачиванье, оцепененье, –
К полуночи очнувшись,
На каком языке она в неслышный,
Собачий захлёб плачет? – на том же
Древнем обессловеслом
Языке скорби,
На матерней жали брошенной малютки,
На которой плакал в ночи Иеремия
О городе, некогда многолюдном.
Сергей Круглов, 2008
Разумеется, эти задачи могли решаться и другими формальными средствами, но и формальная просодия у поэтов поколения 1990-х выходила за рамки, заданные ей XIX и XX веками – она могла, например, скрывать то ужасное, о чём хотел рассказать поэт, и тем самым заставлять обратить на это ужасное внимание. Вот как это происходит в стихотворении Линор Горалик (р. 1975):
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ГОРАЛИК ЛИНОР-ДЖУЛИЕЙ (ГОРАЛИК ЮЛИЕЙ БОРИСОВНОЙ) ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ГОРАЛИК ЛИНОР-ДЖУЛИИ (ГОРАЛИК ЮЛИИ БОРИСОВНЫ).
Там красное в овраге, не смотри.
Оно ещё, а мы хотим в четыре,
И в пять, и в шесть – гостей или в кино.
Мы слышали его, когда оно.
Мы слышали – скулило и визжало, кричало:
«Суки, суки, суки, суки!!!»
Зачем ты смотришь? Я же не смотрю.
У Вонг Кар-Вая женщины в цвету
и у оврага ивы и орешник.
И под ногтями красно от малины,
и голос сорван – видимо, во сне.
…Оно пока что кажется знакомым,
но дай ему часок-другой.
Эмпатическое, а не пародийное внимание к чужому слову (часто акцентированное глаголом «говорит») – частая примета постконцептуалистской поэзии, у той же Горалик эта черта сохранится и в стихах 2010-х с той же тематикой вытесненного ужасного:
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ГОРАЛИК ЛИНОР-ДЖУЛИЕЙ (ГОРАЛИК ЮЛИЕЙ БОРИСОВНОЙ) ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ГОРАЛИК ЛИНОР-ДЖУЛИИ (ГОРАЛИК ЮЛИИ БОРИСОВНЫ).
Мария Галина[487]
«Все исходящие изошли / белым, бескровным, бессеменным; / жалкую судорогу писца / жадно вылизал клякс-папир. / Кажется, виден кусочек "сп", / кусочек "а" и кусочек "те"; / видимо, сказано: "Боже мой! / Что за черника в этом году"». Этот же приём обнажает субъектную структуру стихотворения, задаёт его драматургию: «Eла, говорит она мне, что-нибудь? / ела, говорю, да, что-нибудь точно, говорю, ела / только вот что, не помню, то ли, говорю, было / видимо, что-то не очень, то ли я была как-то слишком» (Евгения Лавут); «вода говорит: выпей меня до дна / я под землёй тосковала одна / столько лет не была мокрым снегом / выпей меня выдохни вместе с дымом» (Станислав Львовский). Часто такой эмпатизации подвергаются тексты, мифы, фольклорные жанры прошлого; так, например, происходит в цикле «Север» Марии Галиной (р. 1958): «Тут говорит он: паршиво, Греттир, вышло, / Лучше б тебе, Греттир, со мной не встречаться. / С этой ты ночи лишишься своей удачи, / Против тебя обратится твоя же сила, / Был ты героем, а станешь пустым задирой, / Ты и сейчас, говорит, Греттир, вспыльчив». Предпочтение настоящего времени делает события текстов как бы происходящими здесь и сейчас, можно сказать – кинематографичными. Тот же приём работает в ранних текстах Елены Фанайловой (р. 1962) – одной из самых заметных поэтесс последних десятилетий, последовательно двигавшейся ко всё более жёсткой лирической риторике:
Елена Фанайлова[488]
Плачет, кричит, повязки срывает, врёт.
Мечется, огорчая ночной патруль,
Который лежал бы себе в животе с леденцами пуль,
И ни гу-гу, ничего никому –
Ни золоту и серебру в музеях, ни голубым
Бусикам фараоновой дочки, её зеркалам,
Что, сколь ни прикладывай к мёртвым устам, –
Раскалываются напополам.
Ни фосфорическим субмаринам глубин
Рыбий их ледяной пароль,
Ни морзянки хозяину его связной,
Автомобиль, алкоголь.
У меня поют мёртвые голоса.
Запах Европы – холод, зола.
Не ходи за мной, как Дерсу Узала.
Не смотри на меня с той стороны.
«Русские любовные песни»
Дмитрий Воденников[489]
Исследование всего этого поэтического разнообразия так или иначе приводит нас к ключевому вопросу – вопросу субъекта, вопросу «Кто говорит?». «Говорение голосами» впоследствии, начиная со второй половины 2000-х, приведёт к появлению важных явлений (которых мы подробнее коснёмся в следующей лекции) – «нового эпоса», построенного на создании фрагментарных
