Она размахивала руками. Все больше окон загорались светом. Он чуть ли не силой увел ее во тьму арки. Он ей сказал: “Сядьте”. Она кричала: “Что? Куда? Вы с ума сошли? Уходите отсюда!” Он опять сказал: “Сядьте на землю!” И мама села на землю, а Тенгиз разодрал под ее горлом синюю ситцевую рубашку в белый горошек, которую она носила с тех пор, как я ее помнила. Потом он проделал то же самое и с моей футболкой.

Дальше я обнималась с мамой, это я точно помню. Я никогда с ней так не обнималась. Кажется, я вообще с ней никогда прежде не обнималась. Потом под аркой появился взъерошенный Кирилл, посмотрел на это все и сказал укоризненно:

– Вы… простите, как вас там, очень не вовремя.

– Тенгиз, – представился Тенгиз, я помню. – Мы опоздали на самолет. Так получилось.

– Зоя, – сказала мама, – твой папа… в… квартире. Он хотел дома… Ты хочешь на него посмотреть?

И опять зашлась в рыданиях.

Я посмотрела на Тенгиза. Было темно, но я отчетливо помню его лицо, так, будто над ним висел фонарь. Я искала у него ответа, но лицо было запечатанным, а что он по этому поводу думал, я и так знала. И знала, что думала по этому поводу мама.

– Нет, – я сказала, – не хочу. Его там нет. Он не там.

– Чего ты хочешь, Зоя? – спросил Тенгиз.

– К Дюку, – вырвалось у меня.

Мама опять что-то прокричала, я не помню что, а Кирилл раздраженно фыркнул.

– Пошли к Дюку.

Тенгиз схватил меня за локоть, куда-то поволок и при этом сказал: “Веди”.

Был перекресток. Глыба Потемкинцев осталась слева и утопающий в потемках Воронцовский переулок.

Но рядом с ним было светлее. Он стоял при свете луны и редких фонарей, незыблемый и прочный, но миниатюрный, удивительно крохотный памятник с протянутой к Морвокзалу рукой. Я помню мысль, промелькнувшую в спутанном сознании: человек, который стремился туда рядом со мной, был больше него.

И все равно не было на свете ничего роднее этой застывшей в вечном движении фигуры, этого постамента и этих четырех ступеней, к нему ведущих. Я побежала по ним вверх и прижалась лбом к бронзовому Гермесу. Я дергала пальцами монеты, высыпавшиеся из его мешка, пытаясь их выковырять. Потом я пошла кругами: Гермес, Фемида, заплата из ядра, Деметра, “Герцогу Еммануилу де Ришелье, управлявшему…”. Гермес, Фемида, ядро, Деметра, “Герцогу Еммануилу де Ришелье… ”. Гермес. Фемида. Ядро. Деметра. “Герцогу… ” И кружилась, и кружилась…

Не знаю, сколько раз я обогнула постамент, не знаю, сколько времени прошло, но в какой-то момент увидела море. Или вспомнила о нем. Маяк все так же горел красным глазом, лунная дорога пролегла на черной глади. В ту пору отель “Одесса” еще не пересек ландшафт, открывающийся с вершины Потемкинской лестницы. Ландшафт? Неправильный термин, когда речь идет не о земле.

Потом я увидела, что на нижней ступени под постаментом сидит Тенгиз и тоже смотрит на темное море и курит.

Я обернулась, а с той стороны, со стороны города, стояла моя мама.

Мама села на ступеньку рядом с Тенгизом и попросила у него сигарету. Я никогда не видела маму курящей. В детстве она часто ругала папу за беспрерывную вонь на всю квартиру, но потом ей надоело.

Тенгиз подкурил ей сигарету и молча протянул. Точно как Маше.

Все это было настолько сюрреалистичным, настолько уму непостижимым, что в моей голове в очередной раз закоротила вся электропроводка и пошла искрами.

– Это рано или поздно должно было случиться, – сказала мама. – Так лучше, так лучше.

И еще какие-то дежурные фразы про “отмучился”, “ушел во сне” и “все равно к этому невозможно подготовиться”.

– Я не знаю, что делать дальше, – сказала мама.

– Ничего не делать, – сказал Тенгиз, – семь дней.

– Кто вы такой? – спросила мама. – Почему вы порвали мою кофту?

– Так надо, – сказал Тенгиз. – Не может быть, что вы ничего не помните.

– Дурацкие предрассудки. Что вы сделали с Зоей? Ее не узнать.

– Год прошел, – сказал Тенгиз.

– Девять месяцев, – всхлипнула мама. – Где вас поселили?

– В “Лондонской”.

– Так вот же она, “Лондонская”, в двух шагах, – и кивнула в сторону той половины Бульвара, которая завершалась Пушкиным.

– Вот вы там и заночуйте, – сказал Тенгиз.

– Вы с ума сошли. У нас нет таких средств.

– Номер уже оплачен. Идите туда. И вашего сына с собой возьмите.

– А вы?!

– До утра недолго осталось.

– Вы с ума сошли?! – повторила мама. – Ни в коем случае!

– Как хотите, – сказал Тенгиз. – Я вас не заставляю.

Тут мама опять разревелась. И рыдала она так страшно, что я сама чуть с ума не сошла. Она рыдала и приговаривала: “извините”, “простите”, “какой ужас”, “на кого я похожа!”, “я не должна так… ”.

– Плачьте, плачьте, – говорил Тенгиз, – так надо.

А потом и вовсе приобнял ее за плечи, как будто она была ученицей Деревни Сионистских Пионеров, а он – Фридочкой, и приговаривал:

– Вот и хорошо, вот и хорошо…

– Кто вы… такой? – захлебывалась мама слезами. – Что вы несете? Как вы смеете? Вы ничего не понимаете! Я вас не знаю!

– Я вас тоже не знаю, – говорил Тенгиз. – Я знаю вашу дочку. Идемте.

Был ночной портье, который искал чемоданы, но так и не нашел. Профессионально улыбающийся служащий у стойки регистрации, с которым разговаривал Тенгиз. Паспорт. Вежливый спор. Как обычно – начальник, директор или главный управляющий. Доллары. Огромный тяжелый ключ. Вычурный и помпезный номер, видимо когда-то бывший или считавшийся шикарным.

Был мини-бар, из которого Тенгиз извлек две крошечные бутылочки водки “Абсолют”. Откупорил стоявшую на столике под зеркалом бутылку красного вина с наклейкой “Шабо”, принюхался, налил полный бокал, а водку – в два стакана. Бокал вина он всучил мне, а водку – маме. И свой стакан поднял.

– Пейте, – он сказал.

– Она же ребенок! – вскричала мама.

– Поэтому я ей водку не предлагаю. Но если вы против…

И собрался отобрать у меня бокал.

– Пей, Комильфо, – махнула мама рукой, опустошила свой стакан и прижала ладонь тыльной стороной ко рту.

Я выпила шабское вино местного производства. Залпом целый бокал. Впервые в жизни. Даже вкуса не почувствовала. Все поплыло, расплавилось, заколебалось, и отпустило. Почему я раньше до этого не додумалась? Только Миша из Чебоксар и Артем Литманович прячут бухло под матрасами. Хорошая девочка из интеллигентной одесской семьи все деревенские правила соблюдает, чтобы,