Шрифт:
Закладка:
И были безымянные персонажи всех цветов, мастей, наций и рас, которые говорили на всех языках мира, но все больше – по-русски; невероятно красивые и ухоженные женщины на каблуках, о существовании которых я успела позабыть, и Тенгиз явно тоже, как и о хамоватых продавщицах в кафетерии, где он купил водянистый кофе и два бутерброда с кошмарной колбасой. Были злые пограничники, которых никогда в жизни язык не повернется назвать “хабиби”, даже в сильном алкогольном опьянении; туалеты с дырками вместо унитазов и с наждачной бумагой; духота, резкий неоновый свет, запах пота и бессонницы, полное отсутствие кондиционеров и баулы с наклейками “Алия”.
– Пей воду, – говорил Тенгиз и совал мне очередную бутылку минералки. – Пей, здесь сухо.
Я не была там девять месяцев, он там не был двадцать лет – в стране, которой больше не существовало на картах мира. Но я не думала о нем и не пыталась даже вообразить, что происходило в его голове и в его душе. Я бы все равно не поняла. Я не прожила столько лет, сколько его в той стране не было.
Там было не только сухо, там было чуждо, незнакомо и страшно. Я ничего не узнавала. Эти лица мне ни о чем не говорили. Я жалась к Тенгизу, как будто он был единственным живым существом во всем этом неизведанном мире, где вместо людей были лишь плоские пятна. Как будто, если он перестанет на меня смотреть, выпустит из поля своего зрения, я тоже превращусь в пятно или даже совсем исчезну. И чем ближе была Одесса, тем младше я становилась, а под ногами не существовало ни пола, ни земли – лишь только днище самолета. Но он не выпускал меня из виду. Он не спал всю дорогу, это я точно знаю.
И в этом безвоздушном пространстве, в безвременье между небом и землей, где было только монотонное гудение моторов, храп пассажиров, изредка – плач несчастного младенца, которого потащили неизвестно куда и неизвестно зачем, было вечное круговое движение, туда и обратно, туда и обратно, туда и обратно.
Мы опоздали на четыре часа. Приблизительно. Может, и на шесть или на три. Может быть, мы бы и так не успели, даже если бы сели в тот самолет, что унес наши чемоданы. Я слишком долго ждала билеты, а Тенгиз – визу, от меня слишком долго скрывали правду, я слишком долго сама не хотела ее знать, ведь догадаться можно было и раньше, – если бы я была готова к правде, я бы ее раньше выяснила. Но тогда мне казалось, что это Тенгиз заставил тот самолет улететь без нас, потому что ему вдруг привиделось, что он ошибся, что моя мама права и что я не должна была видеть то, что видел он, и специально тянул время.
Да что там, мне до сих пор так кажется.
Я не успела с ним попрощаться.
Я запомнила его живым: бородатого крупного мужчину с добрыми морщинками вокруг глаз, которые, к сожалению, слишком редко на меня смотрели. У него была рыжеватая борода с пробивающейся сединой.
В Уголке старой Одессы, где градоначальники попытались заморозить головокружительно несущееся время; возле Грифона, возле беседки, возле мостика, раскинувшегося над ничем, он мне сказал:
– Все будет комильфо. Вот увидишь.
И закурил сигарету.
Глава 51
Возвращение
– За десять долларов до площади Потемкинцев довезешь? В темноте лица таксиста не было видно.
– Она теперь опять Екатерининская. А багаж?
– Мы без чемоданов.
– Как это так?
– Так получилось.
– Тогда валяйте.
Я помню, как таксист жаловался на инфляцию, на деревянный карбованец и предлагал Тенгизу по лучшему в Одессе курсу обменять у него баксы. Тенгиз отказался.
Я помню, как таксист спросил:
– Откуда прибыли, братан?
– Из Израиля.
– Там же взрываются. И все равно все летят отсюда туда, а оттуда сюда – никогда. Ты одессит? Ностальгия – серьезная штука. У меня вон дружбан свалил год назад, говорит, тяжело жить в вашем Израиле. Там, видите ли, ему море другое и воздух не тот. И, мол, работу найти не может нормальную, посуду моет в ресторане. А он профессиональный слесарь, ты ж понимаешь. Да фигня это все. Был бы у меня хоть один дед жидом, я бы тоже свалил. Рушится здесь все, нет хозяина в этом городе, все раскупили. Вот, своими глазами посмотри.
И для пущей убедительности указал пальцем в открытое окно. Только улицы не были освещены, так что зря. Я помню, что дорога была ухабиста и такси это тряслось по разбитой мостовой, как слепая неподкованная кляча.
Таксист временно замолк, и из колонок вырвалось:
Как когда-то за лисой гонялся быстрый кречет…
– Песня хорошая, – сказал Тенгиз. – Это кто?
– Ты шо, братан, с луны свалился? Твой родич, Розенбаум.
– Сделай громче.
– Да пожалуйста.
Но песня очень быстро закончилась.
– Это радио или запись?
– Запись.
– Тогда покрути еще раз.
– Кто башляет, тот и бабу танцует.
Заскрипела, зашуршала кассета.
Снова осень закружила карусель мелодий…
Я пыталась разглядеть утопающий во мраке город, но тщетно. Только кое-где висели над дорогой редкие фонари. Потом ухабистая мостовая сменилась брусчаткой, и древний жигуленок запрыгал еще яростнее, а это означало, что мы уже были в центре.
Я помню Екатерининскую площадь. Арку подъезда. Запах мочи и котов. Непроглядную тьму. Стук в дверь. Не я стучала – Тенгиз: от двери до двери.
Я закрыла руками лицо. Ничего не хотела видеть. Я слышала:
– Зоя! Зоя! Господи!
И плач.
– Комильфо!
– Зоя!
– Комильфо!
Чьи-то руки, чьи-то объятия, знакомые и чужие одновременно.
– Комильфо! Комильфо!
– Мама!
– Заберите ее отсюда, ради бога! Я прошу вас, я очень вас прошу!
– Мама!
– Уведите ее!
– Мама!
Помню полутемный двор. Редкий свет в соседских окнах. Во дворе была мама и был Тенгиз. Во дворе, где прошло все мое детство, два человека, которые никоим образом не могли пересечься в действительности, наложились друг на друга, как кадры в комбинированной съемке.
Они о чем-то разговаривали. Она говорила: “Несколько часов назад”, “врачи”, “старики” и “похороны”. Он
