Я шла по Дерибасовской, изуродованной дешевыми рекламными вывесками, аляповатыми зонтиками на террасах пивных и лотками с бесполезной дрянью для туристов, которых больше в Одессе не было. Зато были нищие, пьяницы, храпевшие на скамейках Горсада, выключенный фонтан и пенсионерки в косынках, с протянутыми для милостыни руками.

Я покопалась в карманах и ничего в них не нашла. Тогда я сняла цепочку со звездой Давида, которую мне подарил Натан на день рождения, и отдала ее особенно несчастной и особенно сгорбленной бабульке. Та осенила меня крестным знамением и что-то пробормотала, но я не знаю что.

Я сходила в православный храм на улице Гаванной и постояла там среди старушек, лампад и икон. Но поскольку мой папа не был православным, я ничего не почувствовала. Мой папа был атеистом, а у атеистов нет наследия. Мой папа был советским человеком, а у них не осталось наследия, потому что все советское в те годы считалось пошлым и все хотели походить на Запад. Я решила обратиться к науке, так что мне пришлось читать Маркса и тупить, глядя в математические учебники, но кроме фрустрации я опять ничего не почувствовала.

Вечером Тенгиз вернулся с пакетами, полными продуктов, как к себе домой или как в Клуб. Он не стучал в двери, потому что по правилам шивы двери дома скорбящих должны оставаться открытыми для всех. Он спросил, что я читаю, и я сказала, что “Капитал”.

– Романтическая литература. – Он подсунул мне тарелку, на которой лежал бутерброд с сыром и нарезанный огурец.

Но ничего, кроме раздражения, я не почувствовала.

– Я уже поужинала. Хватит пихать мне еду.

– Съешь бутерброд.

– Оставь меня в покое. Ты меня совсем не слушаешь, как будто я воздух. Я не голодная, и мне не нужны твои одолжения. И не надо строить из себя святого праведника, когда ты похож на мусульманского шахида после тридцати дней Рамадана.

– Неужели я действительно настолько похож на террориста? – Тенгиз равнодушно почесал бороду.

– Действительно. Ты бы побрился. Сегодня, кажется, Праздник седмиц.

– Да, точно, – сказал Тегниз, – вчера уже наступил Шавуот. Только у меня нет бритвенных принадлежностей, они остались в чемоданах. Их только послезавтра привезут. Если вообще привезут, советским службам розыска пропавших вещей не стоит доверять.

– Бывшим советским.

В голове непрошено промелькнуло: “Пусть чемоданы никогда в жизни не прилетят”, но я тут же прогнала эту мысль, а Тенгиз сказал:

– Я поменял билет. Улечу через два дня, когда вы встанете. Если чемоданы прилетят.

– Мы и так не сидим.

– Главное не действие, а намерение, – заявил он.

– А что Фридман? Он не против твоего отсутствия? А Фридочка, которая работает за двоих? А семнадцать воспитанников и Влада в психушке?

Но вместо ответа он принялся грызть мой огурец.

– Одолжи бритву у моего деда. Или купи. Ты же здесь миллионер. Прямо Моше Монтефиоре. Пришел облагодетельствовать обездоленных туземцев. Надеюсь, твое чувство важности усилилось.

– Злишься, так злись, я не против, – сказал Тенгиз, как обычно.

– Я не злюсь, – начала я злиться. – Вещи нужно называть своими именами.

– Все вещи?

Он был решительно невозможным человеком.

Кажется, я злилась на него, потому что мне казалось, что из-за него я не успела попрощаться с папой. Из-за него, и не из-за кого больше, из-за его дурацких выходок в аэропорту. Что это он мне помешал. Или по другой какой-то причине. Я точно не помню.

– Все! Все вещи.

– Ты невозможный человек, Комильфо, – сказал Тенгиз. – Иногда ты рассуждаешь как столетняя бабка, а иногда ведешь себя как будто тебе восемь лет, и слишком буквально все понимаешь. Да, это такой возраст, да, ты только что похоронила своего отца, но это ужасно сбивает с толку. Я не всегда понимаю, с кем говорю.

– Со мной ты говоришь, – я сказала, – с Зоей Прокофьевой. Если тебе не нравится, никто тебя не заставляет со мной разговаривать. Но когда я прошу тебя со мной не разговаривать, ты меня не слушаешь, потому что я для тебя – воздух.

– Воздух, – сказал Тенгиз, – необходимый элемент жизнеобеспечения.

От этих слов во мне что-то мимолетно шевельнулось, но как-то не так, как хотелось бы.

– Пойду подышу воздухом, – я сказала. – Здесь слишком прокурено.

– Асседо благословенно, – бросил мне вслед Тенгиз, а может быть, мне послышалось.

Я опять бродила по Бульвару, потом ноги привели меня через Оперный в Пале-Рояль, где я когда-то сообщила папе, что меня приняли в Пуп Земли. Посмотрела на скамейку, где мы с папой в тот день сидели, пытаясь представить себе наши тогдашние силуэты, но ничего у меня не вышло. Это просто была скамейка, кусок металла. Потом на нее опустился полный мужчина с газетой и с маленькой собачонкой на поводке, которая уселась рядом.

Когда я вернулась домой, у нас обнаружилась Магги, Маргарита Федоровна, по совместительству – мама Натана Давидовича, которая что-то оживленно обсуждала с Кириллом. Все остальные обедали в ресторане “Лондонской”.

– Зоя! – воскликнула посланница Еврейского Сообщества Сионистов и бросилась обниматься. – Очень тебе соболезную. Какое горе! Как ты там, в Израиле? Как Натанчик? Он так много о тебе рассказывал, и только хорошее. Тенгиз говорит, что у Натанчика все чудесно, но я хочу услышать лично от тебя.

– У Натанчика все чудесно. Я вам письмо от него привезла, Маргарита Федоровна, то есть Магги, и подарки. Но они остались в чемоданах.

– В каких еще чемоданах?

– Которые улетели без нас в том самолете, на который мы опоздали.

– Погоди, но Тенгиз сказал, что он их четыре дня назад получил. У меня с таможней вот такая связь, – мама Натана потерла друг о друга два указательных пальца, – и с одесской, и с израильской. Я их быстро запрягла. Чемоданы как миленькие нашлись.

– Опаньки. – Кирилл оторвался от изучения брошюр, где улыбающиеся студенты махали бутылками с кока-колой на фоне Стены Плача.

Действительно, опаньки. Еще какие.

– Ты собрался ехать в чужую страну? – я спросила.

– Мы с этой замечательной женщиной, твоей будущей свекровью, пытаемся понять, что делать с бабушкой и с дедом, у которых нет права на репатриацию.

Мама Натана громко рассмеялась.

– А, то есть вы все собрались ехать в чужую страну. И какие варианты? – без особого интереса спросила я.

– Пока непонятно, – сказала замечательная женщина, – но Тенгиз утверждает, и я с ним полностью согласна, что нет такого одессита, у которого не откопались бы еврейские корни, хотя бы со стороны какого-нибудь из дедов. Ты себе не представляешь, Зоечка, сколько Ивановых и