– Поехали на море. Там я еще не был.

– Хорошо! – я сказала. – Поехали на море, раз тебе так этого хочется!

Мы пошли к Дюку, спустились по Потемкинской лестнице, купили на Морвокзале билеты на катер и успели на отчаливающий и абсолютно пустой “Ливерпуль”, если не считать матросов, орущих “пошевеливаемся, пошевеливаемся!” и отвязывающих трап.

Я смотрела на воду, как в детстве, пытаясь сфокусировать взгляд на одной волне, чтобы проследить, куда она девается, перестав быть волной. Тенгиз купил в буфете булку, крошил и бросал крошки галдящим чайкам. Чайки ловили корм на лету, а некоторые кидались в воду за упавшей подачкой.

Минут через пятнадцать катер привязали к пирсу на Ланжероне, и я стремительно зашагала по качающимся доскам к пляжу, где впервые научилась плавать. Тенгиз следовал за мной. У причала среди водорослей бултыхались размокшие печенья, бутылки пива и пластиковые пакеты. На прибрежных камнях лежало несколько туш с приклеенными на носы бумажками. Бесхозные дети носились вокруг. Потная бабка продавала горячую пшенку. Облезлые, некогда зеленые топчаны теперь зияли беззубыми полосками и походили на заготовленные для костра дрова.

На волнорезе сидели два загорелых рыбака, один постарше, а другой помоложе, закинув удочки в воду. Я их миновала, дошла до самого края, сбросила босоножки, одолженные у мамы за неимением сандалий, оставшихся в похищенных Тенгизом чемоданах, и уселась на камень, опустив ноги в прохладную воду. Тенгиз тоже разулся, закатал джинсы до колен и сел рядом.

– Вода холодная, – сказал он.

“Ливерпуль” издал гудок и снова отчалил, оставляя за собой белую пенистую борозду. Скоро в Одессе перестанут ходить катера, подумалось мне, они никому не выгодны.

– Скоро эту лавочку прикроют, – сказал Тенгиз, глядя на удаляющуюся белую корму. – Она не приносит прибыли.

Меня больше не пугало его умение читать мои мысли, только раздражало. Или это было мое умение читать его мысли? Я больше не знала. Только чем дольше мы пребывали рядом, тем непонятнее становилось, что принадлежало кому. Я больше не могла молчать.

– Говори, Комильфо, – сказал Тенгиз.

– Чего тебе от меня надо? – я спросила, отодвигаясь от него на правый край волнореза. – Зачем ты сюда со мной приехал? Я знаю, что ты сейчас пытаешься сделать. Ты типа думаешь, что если ты тогда бездействовал, когда твоя дочь погибла, и потом еще пять лет ничего не делал и сидел сиднем в Офре, а потом – в своей Деревне, а теперь развернул кипучую деятельность, то это будет твоя капАра и все перечеркнет.

– КапарА, – улыбнулся Тенгиз и сощурился от палящих солнечных лучей.

– Что в этом смешного?!

– “КапарА” – это жертва во имя искупления грехов, а “капАра”… Да ты целый год прожила в Израиле и не знаешь, что значит “капАра”?

– Что это такое?

– То же, что и “хабиби”, – сказал Тенгиз. – Милая, любимая, дорогая. КапАра.

– Я не стану жертвой за твои грехи, – я сказала. – Это одно и то же слово. Ударение ничего не меняет.

– Ну да, – сказал Тенгиз. – Как “АссЕдо” или “АсседО”. Никакой разницы. Особенно если говоришь стихами. Неужели ты никогда не слышала? “КапАра нешама шели”. Это очень поэтично.

Вовсе нет. И абсолютно непереводимо: “КапАра, душа моя”. Так говорят простые люди, неинтеллигентные арсы, которые жлобы.

– Мне тебя больше не жаль, – я сказала. – Ты должен уметь сам справляться со своими несчастьями, а не сваливать их на чужие головы.

– Ты потеряла сердце, Комильфо, – сказал Тенгиз с наигранным сочувствием. – Это опасно для здоровья.

Но это вовсе не было смешно. Мне одновременно хотелось утопить его в море и умолять, чтобы он никогда не уезжал, а я не знала, чего мне хотелось больше, и от этого раздражение росло.

– Почему ты лезешь в мою жизнь? Тебе скучно в твоей собственной? Ты слабак. Ты такой же безответственный трус, как и все остальные. Ты ни разу не навестил Владу в больнице. Из-за тебя Милена уволилась, а ты ее даже не остановил. И жену свою не остановил, когда она уехала. Вместо того чтобы быть с ней, ты заперся в своей берлоге.

– Трус, – сказал Тенгиз. – Ты права.

– И ты ничего не знаешь и ничего не понимаешь в воспитании детей.

– Ничего не понимаю, – сказал Тенгиз, – и не знаю. Ты опять права. Ты всегда права, в том-то и дело. Ты должна это знать, помнить и верить в свою собственную правоту.

Это что, цинизм такой?

– Тебе просто нравится, что эти дети на тебя молятся, ты упиваешься их восхищением и любовью, но им ничего не остается делать, потому что они никого лучше тебя не видели и не знали, и у них выбора нет, потому что не они тебя выбирали, их просто так распределили в дирекции программы “НОА”, и теперь они обречены на тебя!

– Ты обречена на меня, Зоя? – спросил Тенгиз.

– Конечно! Я не выбирала мадриха. Меня не спросили, хочу ли я, чтобы ты был моим вожатым. А ты просто старый дебил, который отпустил свою дочь шляться неизвестно где, вместо того чтобы заставить ее остаться дома. Ты же взрослый человек, ты должен был настоять!

Тут он выдал:

– Посмотри на меня внимательно.

Я достаточно на него насмотрелась. Сколько можно?

– С кем ты сейчас разговариваешь? – он спросил.

– С тобой!

– Нет. – Он покачал головой. – Боюсь, ты меня с кем-то перепутала, а меня ты совсем не знаешь.

Я не знаю?! Это я его не знаю?! Он целый год трахал мне мозги!

– Не надо непечатных слов, – он сказал. – Тебе не подходит. Вычеркни.

Я совершенно задохнулась:

– Я все, все о тебе знаю!

– Все она знает… Ну ладно. Тогда давай называть вещи своими именами. Начинай.

Слова сами выстроились у меня в голове, меня не спрашивая: “Останься! Не уезжай! Пожалуйста, ну пожалуйста, останься со мной навсегда! А если не навсегда, то хотя бы еще на пару дней, пока я не пойму, что со мной происходит и что мне надо дальше делать”. Но я их проглотила и никогда не произнесла вслух.

– Я тебе помогу, – сказал Тенгиз. – Я и впрямь мало что знаю, но знаю, что, потеряв драгоценное, кажется, что терять больше нечего, и хочется заодно потерять и все остальное, назло, будто от банкротства станет легче. Но от этого только хуже. Смирение так никогда и не наступает. На место тоски приходит злость. Гнев. Ярость. Опять хочется все выбросить, мы опять лишаемся самого главного, куда-то бежим. И все продолжается по кругу, по спирали. И так до бесконечности. Наверное, нет на свете