распрощались, и тогда можно будет дальше жить, хотя бы понимая, для чего. И так сложилось у меня в голове, будто не было другого выхода. Будто только так можно, а не иначе.

Я должна была его отпустить, чтобы он навсегда остался для меня таким, каким я его знала: моим мадрихом. И никогда больше о нем не вспоминать. Иначе я никогда не смирюсь и всю жизнь меня будет преследовать это растреклятое “еслибы”.

– Уходи, – твердо сказала я. – Уходи, я тебя отпускаю. Ты сделал для меня все, что мог, а дальше я справлюсь сама. Не пиши и не звони мне никогда. Лучше так. Я так хочу. Так надо. Иначе ты… иначе я никогда… не повзрослею.

И мне показалось, что я смирилась и тут же моментально повзрослела лет на двадцать.

А он присвистнул, вроде как насмешливо, но мне хотелось думать, что восхищенно, и сказал:

– Ну и ну…

А потом:

– Ты должна знать, что я не хочу уходить.

Будто я не знала. Так я сказала:

– Она всегда была и будет у тебя внутри. Я ничем на нее не похожа. Я на иврите разговариваю с катастрофическим акцентом. У меня прямые волосы как палки, а у Зиты…

– Откуда ты знаешь, какие волосы были у Зиты? – спросил Тенгиз, но взгляд его не был окрашен даже легким изумлением.

– Я не знаю, – я сказала. – Я знаю тебя.

Тут он поднялся и вырос надо мной, бессовестно используя преимущество своего роста. Солнце спряталось за его спиной, а голова терялась в чистом голубом небе. Я больше не видела его лица.

– Да будет так, – раскатисто громыхнул голос. – Прощай, Комильфо. – И прокаркал: – Миквархар.

Два рыбака вздрогнули и резко обернулись.

Волнорез вдруг встал на дыбы, сузился, покрылся листвой и оброс красными плодами. Я сидела на вершине гранатового дерева, а внизу размеренно покачивалось самое синее в мире Черное море.

– Асседо благословенно, – донеслось снизу, – море все сшивает грани. Не лишай себя утешения, оно нужно всем, и взрослым и детям. Когда допишешь, покажешь мне. Обещаешь?

Как я могла обещать?..

– Его зовут Нерве.

– Кого так зовут?

– Воспитанника дюка. Того ребенка, у которого было два отца. Нерве. Нерве из Асседо. Обещай. И ни словом раньше.

– Обещаю!

Я прыгнула с волнореза в море и поплыла туда, куда глядели мои собственные глаза.

И в волнах Черного моря, в родной стихии, в состоянии детства, в последний раз, я точно знала, был открыт мне путь в Асседо.

Асседо благословенно! Кран, богатый черноземом, морем, полным жирной кильки, тюльки, устриц и селедки. Край ветров всегда попутных, футов семь под длинным килем. Не потонут в море лодки. Не потонет в волнах рыцарь – ведь от смерти и напастей его море защитило. Асседо благословенно. Каждый в нем отыщет то, что так ему необходимо: снасти, такелаж и ванты, цапфу, триселя и апсель, крюйс-брам-гитовы у марсов, кливер-шкот, ликтрос и стаксель, астролябию, квадранты, компас, траверса и атлас.

Все мечты ему подвластны, все сбывается однажды. Асседо не знает горя, Асседо не знает смерти.

Ты придешь на эту землю, и, конечно, будут рады все тебе— синьоры, леди, дамы, донны, все их дети. Все изысканно одеты, все в шикарных туалетах в золотых летят каретах, и не видно в этом лоске нищеты и дна не вид… —

– но, только ты, мой светлый рыцарь, мне обещан небесами. Я тебя укрою ветром, холод подарю и пламя. Три звезды на небе встанут. Море вспыхнет парусами. Месяц зазвенит, и сами к небу мы с тобой восстанем. Мы с тобой восстанем к звездам, к солнцу, что горит в зените. “Никогда я не забуду”, – скажешь Зите, своей Зите…

Кисть твоя из чистой стали, красота благословенна. Мы с тобою ветром стали, мы с тобою стали ветром. Мы с тобою стали пеплом, светом, молодости следом. Мы вечны, как эти земли. Земли, что летят под нами. По гербам ступает время, по доспехам, по скрижалям. Слышишь? Струны задрожали. Тень луны легла над пылью сказкой, небылью и былью. Край морской горит огнями…

Послесловие

Летом на каникулы в Одессу приехали Натан с Аленой, Леонидас и Фукс. Мы часто встречались и долго обсуждали мои дальнейшие перспективы. Мама Натана самоотверженно продолжала раскапывать родословную моих таврических предков по отцовской линии, но ни единого еврея так и не выкопала, так что в Израиль путь моим бабушке и деду был заказан. Впрочем, они и так никуда бы не уехали. Алена и Натан хором считали, что я должна заняться своей жизнью, а не торчать возле мамы, которая торчала возле своих свёкров. Я просила на меня не давить. Натан прислушался, а Алена – нет.

Натан на меня не давил. Он просто все лето ходил грустный и печальный. Мне не хотелось с ним расставаться, но и целоваться не хотелось, потому что чем больше я бы с ним целовалась, тем сильнее мне бы не хотелось с ним расставаться. Такое было впечатление, что поминки продолжались все лето – по моей прерванной жизни и по моей персональной программе “НОА”.

Наш общий мадрих остался в Деревне до конца лета, а в сентябре ее покинул.

Все четверо оплакивали его увольнение и допытывали меня, что заставило его уволиться, но я не хотела об этом говорить, а к тому же понимала, что хоть они и никогда не произнесут этого вслух, его уход повесили на меня, и не только они. А это еще больше укрепило меня в решении в Деревню не возвращаться.

Я узнала, что Владу выписали из психиатрической больницы чуть ли не сразу после моего отъезда и что он, когда вернулся из Одессы, лично ею занялся и заседал с ней в кабинете чуть ли не каждый вечер. Владе разрешили остаться в Деревне на лето. Она подписала договор, в котором клялась больше не совершать попыток самоубиться, а Фридочка согласилась все лето за ней присматривать, если Влада будет соблюдать еще и второй и третий пункты договора, в которых ей предписывалось ухаживать за козами, курицами и лошадьми в сельскохозяйственном отсеке и исправно принимать все лекарства.

Мы с Натаном договорились продолжать отношения на расстоянии, и, как бы противно это ни звучало, лучшего определения для дальнейшего совместного будущего мы не нашли.

Лето закончилось, все четверо вернулись в Иерусалим в одиннадцатый класс. А я вернулась в Девятую школу догонять пропущенный десятый. Мы переписывались все первое полугодие, но потом все реже и реже.