– Зоя, – Маша встревоженно взяла меня за руку, – прости, я не должна была…

Я не знаю, как это описать. Честное слово, не знаю. Но я пытаюсь. В порыве собственной беспомощности и собственного величия, я думала, это все из-за меня. Ведь это меня он пошел искать за ограду и покинул ее зачарованный оберег.

Я хотела куда-то мчаться, что-то делать, все перечеркивать, вычеркивать и переписывать сначала; туда, где я никогда его не отпускала, не убегала из Деревни, не приезжала в Деревню, не получала звонка от Заславского, не ходила на экзамен, не знала, что я еврейка. Но я намертво прилипла к стулу, к полу, к этой проклятой земле под ним, на которую мне никогда не следовало возвращаться. Я так и знала, так и знала. Зачем я позвонила Маше? Зачем послушалась русскую бабульку из ресторана? Зачем пошла на выставку? Кто выдумал весь этот бред? Неужели Ему не хватило финалов? Лучше бы Маша молчала. Лучше бы все всегда молчали. Когда произносишь слова вслух, они превращаются в реальность.

Я бормотала нечто невразумительное:

– Почему мне никто не рассказал?.. Боже, какая я дура… Он был самым близким мне человеком на свете… Я как будто его всю жизнь знала… Я все тянула… Я думала… Я думала, когда я вырасту… Когда я сама стану человеком… Когда, наконец, что-нибудь напишу… Я же ему обещала… Я же ему обещала… обещала…

Я, я, я.

В глазах совершенно помутилось. Время потеряло смысл и пространство, и вообще все потеряло смысл. И стало так пусто… Впрочем, пусто было уже очень давно.

– Господи. – Встревоженная Маша попросила у официантки принести воды. Многоводы. Нет, не стакан, желательно целый кувшин. – Зоя, Зоечка, прости меня, пожалуйста, я не помнила, что он был тебе так дорог.

Я подумала, Фриденсрайха фон Таузендвассера она помнила, а это – нет? Неужели я о нем так мало с ней разговаривала? Нет, тут же решила, не может быть. Это у нее плохая память. Психолог с плохой памятью – плохой психолог.

Но я этого не сказала. Тем более что Маша и впрямь не была ни в чем виновата. Гонцов ведь не убивают. А зря.

Я вернулась в Иерусалим, чтобы еще раз потерять человека, которого однажды уже потеряла. Потрясающая ирония.

А что я, собственно говоря, себе думала? Что время застынет на месте? Что, если я забуду Иерусалим, он от этого застрянет вместе со мной в начале девяностых, а потом воскреснет таким же, каким я его помнила? Что мой мадрих будет вечно ждать меня где-то там, в Офре Авиезеровой?

– Я не хотела тебя расстраивать, – сказала Маша. – Как же сильно ты его любила.

А я сказала:

– Фриденсрайх фон Таузендвассер.

– Так как поживает твой Фрид? – спросила Маша, наверное, чтобы меня отвлечь.

– Да никак. Давно никак. Думаю, он заперся в старом замке. Сидит и страдает.

– Выпусти его на волю, – сказала Маша.

– Слишком поздно. – Я налила воду в стакан и залпом выпила. – Вполне вероятно, что он тоже умер.

– Какая ерунда, – с умным видом покачала Маша головой и поджала под себя ноги. – Так не бывает. Воскреси. Он ведь всегда на расстоянии ручки от тетради.

Последнее слово оказалось ключевым. Я встала, положила на стол деньги. Ничего больше не объясняя, попрощалась с Машей – так, будто ее время до сих пор принадлежало мне.

Заткнула уши наушниками. И побежала.

Мимо проносился неживой белый город, а в ушах – кто-то спутал и поджег меня – пела Земфира.

Дома у себя в комнате я все перерыла в поисках той старой тетради в кожаном переплете, которую он мне подарил на шестнадцатилетие, но так ее и не нашла. Позвала маму, и она мне сказала, что бабушка сохранила все мои письма того периода, и ту пустую тетрадь тоже, и что они хранятся у мамы, и удивительно, как это я до сих пор о них не вспоминала.

Я схватила бумаги и, снова ничего не объяснив маме, умчалась прочь. Села на первую попавшуюся скамейку и открыла тетрадь.

На первой странице был стих, который он мне написал на день рождения. Его я знала наизусть, хоть и не вспоминала столько лет. Я перелистнула этот лист и даже не удивилась тому, что и следующий тоже был исписан.

Целая жизнь прошла, а оно все ждало, это послание, пока я до него не дозрею или пока не дозреет время.

Как бы там ни было, чувство своевременности его никогда не подводило.

Когда он это написал? Вероятно, в те дни, когда врал про потерянные чемоданы, которые на самом деле находились в его номере в “Лондонской”; до того, как я с ним попрощалась.

В своем номере в гостинице он открыл мой чемодан, достал тетрадку, которую сам туда же и положил перед отъездом из Деревни в Одессу, исписал еще одну страницу и вернул на место.

Почерк у него был крупным и ясным:

Дорогая Комильфо, здравствуй!

Если ты открыла эту тетрадь, значит, ты готова вернуться в Асседо. Сколько дней, месяцев или лет прошло, я не знаю и не знаю, где ты сейчас находишься, но никогда не поздно возвратиться в место, из которого тебе никогда не хотелось бежать.

Только, как тебе прекрасно известно, прописная истина гласит, что жизнь – движение. Застревать не стоит ни здесь, ни там. А море не разделяет страны и города, оно объединяет их, ведь его можно переплыть, и можно плыть туда и обратно сколько угодно. Воображение не существует без реальности, его подпитывающей, но и реальность ничего не стоит без воображения. Плыви между ними.

А на случай, если ты потеряла дорогу, я тебе ее укажу. Я поступаю так не только из великой заботы о тебе: тебе в свою очередь предстоит провести меня в Асседо.

Асседо благословенно! Край, богатый черноземом, морем, полным жирной кильки, устриц, мидий и рапанов. Край ветров всегда попутных, белых парусов картинных, дружелюбных крокодилов, бескорыстных капитанов. В волнах Зою от напастей море тиной оградило.

Асседо благословенно. Каждый в нем отыщет то, что так ему необходимо: вымысел, мечту и сказку, детство, Новый год, Субботу, папу, маму, дочку, ласку, дружбу, преданность, заботу. Все мечты ему подвластны, все сбывается однажды. Вид на жительство и паспорт в том краю получит каждый.

Ты придешь на эту землю, и, конечно, будут рады все тебе: купцы, пираты, рыцари, пажи, лакеи. Выстелены все дороги мягким алым ковролином, в поднебесье хороводы водят