Шрифт:
Закладка:
И по кругу, по спирали, в том краю для каждой Зои черноморские старухи сети западней сплетали: “Оставайся, все как в книжках. Спи спокойно. Тише, тише”. Сладко пели, обещали: “Здесь тебя король похитит: слово – дело, кисть из стали. Задрожишь – набросит китель. И не страшно, Зоя, с ним – хоть в тридесятую обитель”. Скажешь: “Мир вам, господин хороший”. Скажет: “Я тебя не брошу”.
Пели древние старухи, оплетали сети снами.
Черноморские старухи пели и сплетали сети: “Ласков край морской и светел. Спи и слушай дождь и ветер, будем вместе, будем петь. Ты все забудь, останься с нами”.
Только ты не верь им, Зоя, чтоб тебя не обокрали. На краю, на кровле стоя, помни все, не жди забвенья. Даже если все дороги в край ведут благословенный, это лишь звено из звеньев. Сто витков в одной спирали.
Три звезды на небе встали, месяц заблестел над крышей… Зоя, слышишь? Лезь повыше! Там под небом почерневшим ты сама горишь огнями.
Ты смотри мне: не погасни. Три звезды на небе майском? Зря пытаются их вычесть. Врут старухи, гонят басни: звезд не три, а сотни тысяч. Так кричи и не смиряйся. И однажды станет белым черное – закрасишь мелом. Будет все, все будет ясным, будет правильным и целым.
Помни, Зоя: все едино, море все сшивает грани. Ночью поздней, утром ранним то, что нам необходимо, нас найдет, само достанет. Но проси, и верь, и бойся, лезь на крышу, падай оземь. Двадцать раз и сорок восемь. Не считай, не жди покоя, от подъема до отбоя.
Как над Храмовой горою месяц одинцом повис,
Вспомни.
Буду здесь и там с тобою,
Завтра и вчера,
…
P. S. Когда допишешь, покажешь мне. Но ни словом раньше.
Я приду к финалу.
И я закричала. Встрепенулись голуби, захлопали крыльями, взмыли в небо. Те, кто проходил мимо по тенистой улице нижнего Адара, шокированно обернулись. Кто-то сказал: “Девушка, что случилось? Принести тебе воды?” А кто-то: “Больные русские. Опять понаехали”.
Предание говорит, что, придумывая человека, Всевышний этим занимался в четыре этапа: он его сперва назвал, потом сотворил, затем создал и в конце концов сделал.
Мне это всегда казалось чушью, потому что в моем представлении творческий процесс выглядел противоложно: имя не важно, оно приходит последним.
Но иудейское предание – это не просто какие-то басни или красивые мифы, это еще и руководство к действию. Инструкция, как для сборки моделей самолетов или пароходов, для творческого процесса – в том числе. И в этой инструкции сказано: прежде всего придумай имя. Потом сотвори, затем создай, и тогда он начнет действовать.
Имя должно быть первым. И именно в этом заключается разница между творением и хаосом, между творческим процессом и просто воображением, когда спишь наяву, а потом записываешь истории, которые тебе примечтались. Фантазии – это еще не творчество, то есть не творение, не созидание и, уж конечно, не действие.
Вначале было имя. Которого никогда не было у дюка. Фамилию ему подарил папа, а имя – он. И общему сыну дюка и Фриденсрайха имя тоже он подарил – Йерве. Йерве из Асседо.
Я была обязана вернуть долг. Я обещала подарить память его погибшей дочери, Зите.
Теперь я была обязана подарить память и ему.
Я сидела и считала: семь жертв. Поразительно, как жизнь сама складывается в основополагающий сюжет, когда ты готова его увидеть.
Я чуть не убила несчастную Аннабеллу, я порвала все свои тетради и отказалась от Асседо, я потеряла папу, затем Одессу, затем Иерусалим, а потом его. Его я потеряла дважды: один раз на волнорезе и вот теперь еще один раз. Наверное, я еще много чего потеряла и кое-что приобрела, но не в этом дело. Дело в том, что я заслужила стать проводником.
Я писала лихорадочно. Все вспоминая, а остальное – додумывая. У меня было намерение и была цель.
Рукопись горела, горели тетради, горели ручки и мои пальцы…
Впрочем, я вру: горела клавиатура, стучала и билась стаккато, воскрешая память и воображение одновременно, сшивая их и меня в единое целое.
Пока я писала, поняла, что дама из китайского ресторана была права – нечего работать официанткой при наличии высшего образования.
Пока писала, поняла, что я еще очень молода, мне и двадцати четырех нет. Я неплохо знаю иврит. У меня богатое воображение и внутренний мир. В пятнадцать лет я самостоятельно прожила целый год в чужой стране и выжила. У меня отличная память. Я чуткая. Я хорошо понимаю людей. Иногда – без слов. Да, я косячу иногда, но из наилучших побуждений. Я отважна, сильна и умна не по годам. Природа талантами меня не обделила.
Пока писала, поняла, что экономист из меня точно такой же, как балерина, и раз я не живу в Советском Союзе, которого вообще больше нет, могу избрать себе профессию не по умолчанию, а по призванию или хотя бы по желанию.
Пока писала, подала документы во все израильские университеты на факультеты психологии.
Меня приняли в Иерусалимский университет.
Не знаю, как так получилось, но пока я писала, я опять переехала в Иерусалим.
Пока писала, я нашла закуток в живописном квартале Нахлаот – квартирку на первом этаже старинного дома с высокими потолками, арабскими арками и с сожительницей. Ее звали Миколь, она была родом из Милана, и у нее оказался невозможный итальянский акцент. Она изучала международные отношения.
Пока писала, я ходила на лекции на горе Скопус. Нормальный человек там не может отыскать ни одну аудиторию, этот кампус похож на лабиринт Минотавра. Я читала и слушала про Фрейда, про Юнга, про Винникотта, про когнитивные диссонансы, шизоидные линии, параллельные процессы и проективные идентификации, и от этого мое воображение возгоралось пуще прежнего, и я еще лучше понимала себя и людей заодно.
Пока писала и училась, продолжала подрабатывать официанткой в кафе университетского спорткомплекса, экономила деньги, получила водительские права, одолжила немного у Трахтманов и купила разваливающийся драндулет. Но он ездил.
Многие авторитетные психологи назвали бы все это пролонгированным маниакальным состоянием, вызванным в качестве защиты после травмирующего переживания. Но я так не думаю. Я думаю, что со мной происходило пролонгированное чудо. Я больше не доверяла
