Тем летом в Ла-Тюрби Рудольф и Уоллес отправились однажды на пикник с Антуанетт Сибли и ее вторым мужем Пэнтоном Корбеттом, отдыхавшими поблизости, в Монако. Один папарацци сфотографировал Нуреева и Сибли на пристани в купальных костюмах, и вскоре «Ньюсуик» запустил слух об их романе. Подобная реклама сыграла на руку Рудольфу, так как отвлекла внимание газетчиков от его истинного любовника, катавшегося на катере с мужем Сибли.

Впрочем, основное внимание пресса все-таки сосредоточила на неистощимом аппетите Нуреева до сцены. Одну неделю он проводил в Нью-Йорке, другую – в Лондоне, третью – в Милане, репетируя, тренируя танцовщиков, выступая и занимаясь постановками. Лучшие танцовщики достигали своего пика в тридцать лет, к сорока годам большинство из них уже танцевали физически менее затратные роли, а то и вовсе сходили со сцены. И теперь все репортеры жаждали узнать, почему и как долго Нуреев еще планировал танцевать. Позднее они изменили формулировку вопроса: почему он отказывается уходить со сцены? Ответ был всегда одинаковым. Он не мог уйти. «Однажды я его спросила: “Почему вы летаете туда-сюда? Почему работаете на износ? Вы убьете себя”, – вспоминала балерина Мерл Парк. – И он сказал: “Девочка, а разве это не лучшая смерть?” Я не нашлась, что на это ответить».

С первого похода Рудика в оперный театр в Уфе танец сулил ему спасение от действительности, возможность вырваться из привычного и далеко не всегда приветливого мира хотя бы на несколько волшебных часов. И со всей своей энергией, со всей своей яростью Рудольф сначала завоевывал, а затем отстаивал свое место на сцене. Вся его жизнь была борьбой. «Не забывайте, что я один из тех танцовщиков, которым пришлось уехать и пробиваться самому, – напомнил Рудольф одному репортеру. – Никто никогда и ничего мне не давал. Даже мальчишкой в России мне приходилось хватать жизнь за глотку. Я помню… как мне говорили, когда я поступил в труппу Кировского: “Кто ты такой? Ты просто провинциальное ничтожество!” Нуреев все время доказывал самому себе, на что он способен, постоянно противостоял невзгодам и новым вызовам, преодолевал невидимые препятствия, пьянел от аплодисментов, но никогда не позволял им ввести себя в заблуждение. «Он был беспощаден к себе», – подтверждала Линн Сеймур.

Именно эта всепоглощающая преданность делу, танцу, связала его узами теснейшей дружбы с двумя людьми: Бруном и Фонтейн. Каждый из них олицетворял его идеалы: перфекционизм и упорство. «Целыми днями я берегу свою физическую и эмоциональную энергию, чтобы быть в состоянии в любой момент дать ей выход на сцене, – ответил Нуреев одному из репортеров на вопрос о его личной жизни. – Вся моя жизнь – на сцене, в остальное время я веду себя тихо, сдерживаюсь, стараюсь быть наедине с собой». Танец поглощал его так, как очень немногих из других танцовщиков, и другого способа самовыражения он не знал. Нуреев пытался донести это до всех, с кем сводила его жизнь. Как-то раз Армен Бали, посоветовав Рудольфу отдохнуть, поняла, что больше не стоит поднимать эту тему, услышав в ответ: «Вы что, хотите, чтобы я умер? Танец – это моя жизнь, моя жена, мой дом, моя любовь».

«Когда я останавливаюсь на несколько дней, это ужасно, – сказал Нуреев в интервью “Лос-Анджелес таймс”. – Я начинаю беспокоиться. Все ли в порядке? Могу ли я еще это делать? А потом, снова танцуя, понимаю: все как надо. Я расслабляюсь. Я функционирую. Поезд идет, когда он на рельсах». Жизнь танцовщика слишком коротка, «а я счастлив, только танцуя, – признался Рудольф корреспонденту из другой газеты. – Именно поэтому я хочу оставаться на сцене пока возможно, пока себя не исчерпает мое тело».

Через тринадцать лет после бегства из России Рудольф стал более расслабленным. Люди, встречавшие его впервые, ожидали увидеть темпераментного артиста из легенды и обычно сильно удивлялись, обнаружив перед собой задумчивого, разумного человека, умудренного жизненным опытом. На сцене в свои тридцать шесть лет Нуреев уже не был тем «диким молодым существом», каким был во время лондонского дебюта. Он больше не носился по подмосткам «с дикими глазами на исступленном худом лице» и не парил в воздухе. Но утраченную элевацию и растяжку он компенсировал глубиной, выразительностью и тончайшей нюансировкой исполнения. Импульсивность молодости уступила место величавой осанке и более вдумчивому, уравновешенному и драматическому исполнению. Редкие танцовщики могли так одушевить свою роль и так завораживать зрителей, как это удавалось Рудольфу. И в каждый образ – будь то тщеславный принц Флоримунд, безутешный Солор, печальный принц Зигфрид или сначала эгоистичный, потакающий своим прихотям, а потом страдающий Альберт – он привносил теперь более глубокое чувство музыки и большую ясность, по-прежнему сохраняя свою невероятную харизму и технический апломб. Хотя техника никогда не была козырем Рудольфа: больше всего поражала в его танце не точность движений, а то, как он двигался.

То, что Рудольф собирал на своих выступлениях огромные аудитории, отчасти было связано с балетным бумом, охватившим Америку в 1974 году. В 1961 году, когда Нуреев остался на Западе, в стране насчитывалось всего двадцать четыре балетные труппы; к 1974 году их количество увеличилось до двухсот шестнадцати, а численность балетной публики, ранее не превышавшая миллиона человек, теперь возросла до десяти с лишним миллионов. Конечно, в американском балете имелись и другие звезды, в частности Макарова, Питер Мартинс, Эдуард Виллелла, Сьюзен Фаррелл и Жак д’Амбуаз. Но Нуреев был самым заметным, доступным и гастролировал активнее остальных. «Трудно поверить, – констатировал “Ньюсуик” в мае 1974 года, – но сегодня он наэлектризовывает зрителей сильнее, чем когда-либо».

Доказательства его доминирования на балетной сцене принесла весна, когда он выступил в «Метрополитен-опере» сразу в двух сезонах, прошедших встык, с двумя труппами: Национальным балетом Канады и Королевским балетом Великобритании. В обоих случаях Рудольф явился гостем, катализатором, магнитом для прессы и гарантом кассовых сборов. И перешел из одной труппы прямиком в другую; ему даже не пришлось поменять гримерку. «Я остаюсь на месте – они приходят ко мне», – пошутил Нуреев перед прибытием в Нью-Йорк Королевского балета.

Дебюты Рудольфа в том сезоне наглядно продемонстрировали его впечатляющий диапазон танцовщика: от пресытившегося гордеца «Дон Жуана» Джона Ноймайера и бесстрастного любовника де Грие в балете «Манон» Макмиллана до энергичного деревенского парня Колена в «Тщетной предосторожности» Аштона[255]. Эта пасторальная классическая комедия рассказывает о романе между Коленом и его пылкой возлюбленной Лизой, честолюбивая мать которой надеется выдать дочку замуж за сына богатого селянина. Не привыкшая видеть Нуреева в комических ролях, да еще и прыгающим вокруг Майского дерева, публика была поражена безудержной, идущей изнутри веселостью