же поняла масштаб повреждений. Наш кочегар мрачно добавил: «Сейчас бы мне тот горячий супчик не помешал» — и он был прав. По его словам, во время столкновения на нем были лишь тонкие штаны и фуфайка, ведь в топке было очень жарко. И хотя позже он надел сверху еще короткую куртку, зубы у него стучали от холода. Он скорчился на корме, под румпельной полкой, на которой стоял наш старший; там он пролежал всю ночь. Еще один кочегар набросил на него пальто; по-моему, большую часть пути он пребывал почти без сознания. Сидевшая рядом с ним дама, тепло одетая в несколько шуб, сняла с себя одну из них и набросила на него, но кочегар отказался, увидев, что многие женщины одеты недостаточно тепло. Потом шубу отдали девушке-ирландке с красивыми рыжеватыми волосами; она стояла неподалеку, опершись о планширь, и очень мерзла. Та же дама раздавала другие свои вещи — кому плед, кому меховое боа. Потом она со смехом вспоминала: перед тем как подняться на «Карпатию», люди, которым она давала свои вещи, начали их ей возвращать; но, поскольку, как и все остальные, она была в спасательном жилете, попросила не отдавать ей теплые вещи, пока она не поднимется на борт. Я так и не нашел свой халат, который заранее бросил в шлюпку; ночью один пассажир третьего класса нащупал его на полу и надел.

В такое время нелегко вспоминать, кто находился в шлюпке, потому что ночью невозможно было разглядеть что-либо дальше нескольких шагов, а когда наступил рассвет, мы тоже не смотрели друг на друга, так как искали корабль и следили за айсбергами. И все же, если мне не изменяет память, в нашей шлюпке не оказалось ни одного пассажира первого класса; три женщины, один младенец и двое мужчин из второго класса; остальные — пассажиры третьего класса, главным образом женщины, всего примерно тридцать пять пассажиров. Остальные, около двадцати пяти (возможно, больше) были членами экипажа и кочегарами. Рядом со мной всю ночь находилась группа из трех тепло одетых молодых шведок. Они прижимались друг к другу, чтобы согреться, и молчали; более того, они и потом говорили мало.

Один разговор, по-моему, стоит повторить; еще одно доказательство того, как тесен мир. Десятимесячного младенца, которого в последний миг спустили в шлюпку, взяла дама, сидевшая рядом со мной — та самая, которая делилась своими пледами и шубами. Мать нашла место посередине; в шлюпке было так тесно, что она не могла пробраться к ребенку, поэтому младенец безмятежно спал около часа на руках у незнакомой женщины. Потом он вдруг заплакал, и временная няня попросила меня:

— Пощупайте, пожалуйста, ножки — не высунулись ли они из одеяла? Я не очень хорошо разбираюсь в младенцах, но, думаю, что их ножки нужно держать в тепле.

Кое-как изогнувшись, я обнаружил, что ножки младенца действительно торчат из одеяла, и закутал их. Ребенок сразу же перестал плакать; очевидно, диагноз был поставлен верно! Узнав даму по голосу — было слишком темно, чтобы видеть лица, — как одну из моих визави за столом казначея, я спросил:

— «Вы же мисс…?

— Да, — ответила она, — а вы, должно быть, мистер Бизли; как любопытно, что мы очутились в одной и той же шлюпке!

Вспомнив, что она села на корабль в Квинстауне, я спросил:

— Вы знаете Клонмель? Письмо от моего большого друга, который там живет в…, доставили на борт в Квинстауне.

— Да, я там живу; и я ужинала у… перед тем, как поехать на корабль.

Как оказалось, она была знакома и с моим другом. Согласитесь, довольно неожиданно найти общих друзей в переполненной шлюпке, дрейфующей посреди океана в 2 часа ночи, в 1200 милях от места назначения!

Все время у нас на глазах «Титаник» все глубже и глубже погружался носом в воду; угол наклона все увеличивался по мере того, как поднимались огни кормовых иллюминаторов, а носовые огни уходили под воду. Всем стало ясно, что корабль недолго продержится на воде. Кочегар, которого мы назначили старшим, приказал грести изо всех сил. Такое решение обуславливалось двумя причинами: во-первых, тонущий корабль мог образовать воронку, которая засосала бы в себя шлюпки, стоящие слишком близко. Мы прекрасно знали, что наша шлюпка не в том состоянии, чтобы сражаться с большими волнами, тем более что она была переполненной и ею управляли неопытные гребцы. Во-вторых, из-за попадания воды в котлы мог произойти взрыв и обломки разлетелись бы довольно далеко. Однако, как оказалось, ничего из описанного не произошло.

Примерно в 2:15 мы отошли на милю или две от «Титаника». Человеку сухопутному трудно определять расстояния на море, но мы дрейфовали полтора часа, шлюпка была тяжело нагружена, гребцы были неопытными, и наш курс постоянно менялся; мы шли то на один огонь, то на другой, иногда ориентировались по звездам, а иногда — по свету от шлюпки с левого борта, которая отошла от «Титаника» в противоположную сторону и находилась почти у нас на горизонте; поэтому мы вряд ли отошли слишком далеко.

Примерно в это время вода добралась почти до бортовых иллюминаторов и капитанского мостика; казалось, до того, как корабль затонет, остались считаные минуты… гребцы положили весла, и все, кто находился в шлюпке, сидели неподвижно, глядя на корабль в абсолютном молчании — кроме тех, кто не мог смотреть и прятал лица на

плечах соседей… Пока мы, пораженные ужасом, смотрели на корабль, корма его приподнялась, очевидно вращаясь вокруг центра тяжести посередине. Затем корма встала вертикально и какое-то время оставалась в таком положении. Когда корма поднялась, огни, которые всю ночь горели не мигая, вдруг погасли, потом опять зажглись на миг и затем погасли уже окончательно. Затем послышался грохот, который многие, по моему мнению, ошибочно называют «взрывом». Мне всегда казалось, что грохот производили двигатели и оборудование, которые сорвались со своих мест и падали, ломая переборки и круша все на своем пути. Отчасти то был грохот, отчасти гул, отчасти треск. Я слышал и глухие удары. В то же время при взрыве мы бы слышали непрерывный рев. Все продолжалось несколько секунд, возможно, пятнадцать или двадцать, пока тяжелое оборудование падало вниз (к носу) корабля; по-моему, оно пробило обшивку и пошло на дно еще до того, как весь корабль затонул. Ничего подобного никто из нас раньше не слышал и вряд ли желает услышать снова. Грохот был оглушительным, ужасным, тем более ужасным, что доносился до нас по воде. Представьте, что с крыши дома сбрасывают все самые тяжелые