друга своего, Петра Федоровича, а какого о том он не выговаривает, а говорил крестьянам: вы-де, дураки, не знаете, что я не сам собою войну подымаю и будут-де ко мне присланы от него полки, я-де буду завтрашней день в село Знаменское к майору Потолову и в прочие дворянские домы». Крестьяне, как утверждает донесение, «для защищения и прекращения его злых намерениев», просили «вспоможения».

Насколько губернатору дело представлялось тогда серьезным, видно из тех мер, которые им были предприняты «против начальника сего злодейства», а именно, он предписал «Елецкой провинциальной и Ливенской воеводской канцеляриям», чтоб они «собрав всех живущих в уезде Ливенском отставных штаб-обер-унтер-офицеров и рядовых и частных смотрителей, соцких и десятских и помещиковых крестьян («ежеля, однакож в них сумнения не предусмотрится» – весьма характерная оговорка) и оные, те команды еще б подкрепили, употребляя к тому ж и находящуюся в тамошнем уезде, для искоренения кормчества, Казацкого Хоперского полку команду ж“.

Подобных примеров можно было бы привести не мало;[12] ограничимся указанными что, в связи с известными в литературе, достаточно характерно. Такова была Московская и под-Московская почва в это время: Пугачевское движение очень близко и кровно затрагивало Москву, но меры против него шли из далекого Петербурга, пока страх за Москву резко – сказавшийся уже после взятия Казани (о чем Петербург узнал 21 июля), – не заставил центр задуматься об изменении своей тактики по отношению к мятежу.

III

Прежде чем, однако, мы остановимся на обстоятельствах, вызвавших указанное изменение, приведем некоторые данные, характеризующие отношение центра к Москве (в лице ее высшей администрации), до указанного выше момента. Когда напр., в Екатерининском правительственном Совете, – еще в начале появления Пугачева, – президент военной коллегия гр. 3. Г. Чернышев, 15 октября 1773 г. между прочим, доложил письмо к нему «управляющего Москвою, кн. М. И. Волконского, то оказалось, что последний просто извещал «об отправлении» им, «по приложенным в копиях письмам Казанского губернатора. 300 чел. с пушкою»; или, 14 ноября того же года, когда были читаны разные доношения из Оренбургской губернии, доложены были также «репорты» и «Московского главноначальствующего кн. Волконского» о полученных им, «по Оренбургскому делу известиях»; или, 20 янв. 1774 г. читана была в Совете его же реляция «об отправленных им, по требованию ген. Бибикова, из Москвы в Казань остатка Томского полка»: или когда, 14 июля того же года, в присутствии в Совете Екатерины, читались, напр., известия об «учиненных» Пугачевым «в окрестностях Кунгура безчеловечиях по переправе его через Каму», а Екатерина спросила «о принятых по сим известиям мерах», ей «было донесено, что отряд в Москву трех полков Совет признает довольным на сей случай и что кн. Волконский может, при настоянии надобности (т. е. при требовании с мест действия) отделить из оных к Казани потребное число».[13] Иначе говоря, во всех указанных, как и многих других случаях, «управляющей Москвою» является либо исполнителем приказаний центра, либо посредствующим звеном между центром и Москвою. Так как центр заправляет всем, что относится к Пугачевскому движению, то нет ничего удивительного, что все сношения с мест этого движения ведутся непосредственно с Петербургом, как это ясно видно из донесений Кара, Бибикова, Потемкина и др,[14] Москва же играет здесь второстепенную роль.

Мы не можем останавливаться на указанных донесениях, как выходящих за пределы нашей темы и приведем из них лишь одно место из реляции Екатерине главнокомандующего А. И. Бибикова от 5 февраля 1774 г. из Казани, так как оно ярко и, на наш взгляд, верно характеризует положение дела: «злодей, конечно, не страшен своими силами», пишет Бибиков, «но дух, так сказать всеобщего в здешнем крае замешательства разнородной и разнообразной черни немалого труда стоит уопокоить» (там же стр. 511 и сл.).

Кончина 9 апреля того же года Бибикова на несколько месяцев отдалила возможность успокоения «всеобщего замешательства» и трудно оказать, как долго бы оно еще продолжалось, если б известие об угрозе Москве не заставили бы центр принять, с одной стороны, более энергичные меры, а с другой, передать инициативу действий Москве, в лице П. И. Панина и М. Н. Волконского.

Мы привели уже данные, характеризующие отношение центра к Москве в изучаемом нами эпизоде Пугачевского движения.

Коснемся обратного отношения Москвы к центру. Это отношение предопределило и положение Московской высшей администрации, в лице ее «главноначальствующего» кн. М. Н. Волконского и Московского Совета (состоявшего из двух департаментов, V и VI) к данному движению.

В Москве сосредотачивались все сведения о театре мятежных действий, эти сведения Московским Сенатом препровождались обычно в «С.-Петербургские Сената департаменты», а кн. Волконским Екатерине. В одном из протоколов Московского Сената, по его «Секретной Экспедиции», находим весьма яркое изображение роли его, как передаточной инстанции, несмотря на то. что обстоятельства дела требовали бы активного действия со стороны Москвы, в том или ином случае. А именно, 3 декабря 1773 г., Сенат заслушал целый ряд важнейших доношений из Яицкого городка подполковника Симонова, между ними доношение «о происшествиях стоящей под Оренбургом изменнической толпы».

Все эти доношения Московский Сенат отправил, «в С – Петербургские Сената департаменты» – «дав тем департаментам знать, что, хотя здешние (т.-е. Московские) департаменты по близости своей (к театру мятежного движения, конечно) на требование его, подполковника Симонова, снабдить его потребными наставлениями, не оставили б, но как об идущих туда повелениях (из центра) и одним словом о всем том, какие к истреблению сего зла, меры приняты, ни малейшего уведомления из тех С.-Петербургских Сената департаментов сюда не сообщено, то, дабы не сделать в них какой разницы, для того и не могут более, как токмо ныне полученные упоминаемые доношения и репорты, при сем ведении, препроводить» (в Петербург). Впрочем, Московский Сенат наглел возможным «опробовать распоряжение Симонова, «похвалил» «его в оных за расторопность», обнадежив, что принятыми, по высочайшему повелению, мерами злодеи «будут истреблены», спокойствие и порядок в тамошнем краю будут восстановлены» (л. 123 п об.), т. е., volens–nolens, ограничился, вместо какой либо реальной помощи Оренбургскому краю, – одними словесными обещаниями.

В другом случае, Исецкий воевода Веревкин сообщает Сенату о своем критическом положении, но, Сенат отказывается что-либо сделать и отсылает его требование к Бибикову, указывая Веревкину, что Бибиков-де «отправлен в Оренбургский край о достаточною командою и от него он должен получить помощь» (л. 152).

Иногда, впрочем, Сенат действовал и активно, но, во всяком случае, по приказу из центра; так, напр., ему было сообщено из главной артиллерии и фортификации конторы, что предстоит перевозка через Москву из Петербурга артиллерии, почему и надо было озаботиться исправностью мостов и переправ, что вызывает Сенат на посылку соответствующих указов губернаторам (л. 170). Вообще, как бы ни были важны известия, получаемые Волконским и Сенатом с мест, охваченных мятежей и как бы ни нужна была им немедленная помощь, – Сенат и Волконский не выходят из своей обычной роли передаточной инстанции всех сведений о Пугачеве в центр, при чем эти сведения, в случае их важности, скрываются от населения которое поэтому должно было довольствоваться в Москве лишь всякого рода тревожными слухами. Так, напр., когда Волконский узнал о взятии Казани, он 16 июля откровенно написал Екатерине: «здесь в городе о сем несчастий не ведают; я сие и таковыя известия ТАЙНО содержу, дабы город в робость не пришел» и пр. Кажется, – Волконский тогда-же впервые, – отвечал на просьбу Нижегородского губернатора о помощи, – самостоятельно велел Владимирскому гарнизонному батальону идти в Нижний, о чем сейчас же, впрочем, донес центру.[15]

Взятие Казани сильно встревожило Петербург, на что указывает не только желание Екатерины немедленно отправиться в Москву но и переговоры с Н. И. Паниным о назначении главнокомандующим его брата П. П. Панина, быстрое отправление войск в Москву, (о чем нам придется еще говорить подробно), предположение Совета об отправлении в Казань «знаменитой особы с полною мочью, какую имел покойный генерал Бибиков» и пр. но, в самой высшей Московской администрации радикальный перелом, по отношению к Пугачевскому движению, произошел лишь 25 июля.

Еще за 4 дня, Сенат стоял на прежней своей позиции. А именно, 21 июля им рассматривалось (в присутствии Волконского, как старейшего члена Сената донесение Оренбургского губернатора г. – пор. Рейнсдорпа; оно, в официальном даже изложении достаточно драматично изображает тяжелую ситуацию губернии, но, Сенат, по обычаю (в данном случае, как и в других подобных) постановляет: «как уже первые таковые же экстракты (из доношений) по принадлежности, препровождены отсюда в С.-Петербургские Сената департаменты, то сего ради и вышеписанное, ныне полученное от Оренбургского губернатора доношение,