Шрифт:
Закладка:
Неудобства, отсюда проистекавшие, поняла, хотя и поздно, сама Екатерина, когда хотела переехать в Москву, чтоб ближе руководить всем делом: когда 21 июля в Правительственном Совете, в присутствии императрицы были заслушаны донесения кн. Волконского, посланные пм еще 16 июля, о взятии 12 (собственно – 11-го) июля Казани (здесь наглядно видно, насколько дней позднее, при всей спешности сообщений, доходили до Петербурга известия, получавшие Москвою из мест, охваченных мятежей) то, – по обсуждении ряда мер, вызванных этим важным событием, Екатерина, как гласит протокол Совета от 21 июля 1774: г., «изволила об’явить намерение свое ехать в Москву, дабы в нынешних обстоятельствах сохранить там тишину своим присутствием», иначе говоря, чтоб, – находясь ближе к месту действий, удобнее и быстрее руководить мерами против мятежного движения. Как известно, граф Никита Иванович Панин и ген. – фельдмарш. гр. 3. Г. Чернышев «предлагали» императрице, что «такая поездка, увелича вне и внутри империи настоящую опасность, более, нежели, есть она в самом деле, может ободрить и умножить мятежников и повредить также дела наши при других дворах». Екатерина сдалась на эти доводы, не поехав в Москву, она должна была одобрить затем инициативу Волконского по принятию мер к защите Москвы и только требовала от него настойчиво «не пропустить никакого способа, чтоб отвратить сие несчастие» (т. е. вторжение Пугачева), действовать совместно с П. И. Паниным, и быть «бодрым при сих печальных, но отнюдь не отчаянных обстоятельствах», что, конечно, было вполне справедливо («XVIII в.“ стр. 137 и сл.)
Нельзя, кажется, не учитывать и той особой, если можно так выразиться, чувствительности, какая была в Москве и в окружающих ее провинциях (позднее превращенных в губернии) к народным движениям, ареною коих была Москва еще до появления Пугачева, во время моровой язвы в 1771–1772 г.г. Еще тогда Москва на себе самой испытала–чего не знал Петербург–весьма тревожное состояние народного духа, знала, что народ в это время не только не «безмолствовал», но даже вышел из того состояния глухого пассивного ропота, когда-говоря словами поэта–«на площадях мятежный бродит шопот», и открыто уже шел на восстание. Еще до Пугачева, напр, Сенат осведомился «о собирающемся по Калужскому тракту в жительствах, народе великими толпами (Калужская провинция входила тогда в состав Московской губ.), произнеся при том такие угрожаемыя (так в подлиннике) речи, чтоб всем собраться к Москве к 21 числу сего месяца (т. е. 21 сент. 1771 г.) и, как вдарят в набат, тогда-бы всем туда бежать и, соединяясь с своими согласники, делать в народе мятеж».[8] Это было то тревожное на Москве время, когда 16 сентября того-же года был убит знаменитый иерарх русской церкви, архиепископ Амвросий, когда, по официальным даже сведениям, в Москве умирало до 800 чел. в сутки, когда, по тем же сведениям, оттуда «все разбежались и съестное о трудом достать (было) можно».[9]
Народные эксцессы, бывшие в это столь тяжкое для Московского населения, время, давно-известны в специальной литературе нашей и нам нет оснований на них здесь останавливаться[10], но, нельзя однако, не отметить, что о них не без содрогания стали в Москве вспоминать вновь дворяне, при слухах о приближении Пугачева, конечно, потому, что крепостная обездоленная масса населения в этих слухах почерпала живительную надежду на свое освобождение от помещичьей власти, о чем категорически говорили и Пугачевские минифесты, известия о коих доходили до народа. А каковы были эти манифесты–достаточно провести один из них, распространявшийся Пугачевым после перехода на правый берег Волги и датированный несколькими числами, которые все прямо относятся к изучаемому нами моменту (манифест издавался 18, 20, 28, и 31 июля).
«Божиего милостию, Мы, Петр III, император и самодержец всероссийский, и пр., и пр., и пр.“ гласили они (подражая обычной форме) и продолжали так: «Жалуем сим именным указом, с монарших и отеческим нашим милосердием, всех находившихся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков, быть верноподданными рабами собственной нашей короне, и награждаем древним крестом и молитвою, головами и бородами, вольностью и свободою, и вечно казаками, не требуя рекрутских наборов, подушных и прочих денежных податей, владением землями, лесными, сенокосными угодьями, рыбными ловлями и соляными озерами, без покупки и без оброку, и освобождаем всех прежде чинимых, от злодеев дворян и градских мздоимцев-судей, крестьянам и всему пароду налагаемых податей и отягощение и желаем вам спасения душ и спокойной в свете жизни, для которой мы вкусили и претерпели, от прописанных злодеев-дворян, странствие и немалые бедства.
А как ныне имя наше, властию всевышней десницы, в России процветает, того ради повелеваем сим нашим именным указом: кои прежде были дворяне в своих поместьях и вотчинах, оных противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян, ловить, карать и вешать, и поступать равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили с вами, крестьянами, по истреблении которых противников и злодеев-дворян, всякий может возчувствовать тишину и покойную жизнь, коея до века придержаться будем. Дан июля 31 дня 1774 году. «Петр» (берем у Я, И. Грота, Труды, т. IV, стр. 591; ср. Н. Ф. Дубровин, «Пугачев и его сообщник», т. III, стр. 112 и прим. 1).
Подобные манифесты Пугачева, доходили ли они до народных масс целиком, или в устной измененной передаче, не могли не производить сильнейшего впечатления, тем более, что, в данный момент, слово здесь не расходилось с делом и не могло не убеждать крепостные массы в своей полной реальности; неудивительно, что их настроение было очень опасно, почему весьма наблюдательный свидетель этого настроения, Л. Т. Болотов, давший раньше картинное изображение «Московского народного мятежа» во время чумы, нашел возможным сопоставить его кровавые сцены с тем, чего можно было ожидать при первых же известиях о возможном приближении Пугачева к Москве: «в такое время», говорит он (в июле 1774 г.) «когда мысли о Пугачеве не выходили у всех у нас из головы, и мы все удостоверены были, что вся подлость и чернь, а особливое холопство (т. е. крестьяне) и наши слуги, когда не вьявь, так в тайне, были сердцами своими злодею преданы и в сердцах своих все бунтовали и готовы были, при малейшей возгоревшейся искре, произвесть огонь и полымя. Пример бывшего незадолго в Москве страшного мятежа (во время чумы) был еще у нас в свежей памяти и не только подобного тому же опасались, но ожидали того ежеминутно» («Записки, т. 111 стр. 377).
Москва, с ее столичными и особенно с подмосковскими многочисленными дворянскими гнездами, вся наполненная крепостным крестьянством и дворовыми, представляла собою, конечно, более вулканическую почву, чем Петербург того времени, да и в глазах Пугачева и его приверженцев играла она гораздо большую роль, чем северная столица.
Насколько эта почва была вулканической, видно, между прочим, из того, что волнения крестьян, – с одной стороны, появление мятежных «партий» – с другой, имели место и после казни Пугачева.
Так, напр., Воронежский губернатор 26 ноября 1776 г. донес Сенату[11], что Ливийского у., Елецкой провинции (соседней о Тульской, входившей тогда в состав Московской губ.), некий однодворец Иван Клеменов сын Сергеев, собрав многочисленную толпу и предводительствуя оною, объявляет, будто бывший III император Петр Федорович здравствует и он-де Сергеев, имеет от него указ сыскивать дворян и, разъезжая по разным селениям и чиня смертные убийства, разбил и разграбил многие дворянские домы».
Другое донесение, полученное тем же губернатором и сообщенное Сенату, точно перечисляет те «дворянские домы“, которые тогда «разбил Сергеев», отмечая, что лишь в 5-м имении Ханыковой, он разоряя ея дом и выгнав ее из оного, ассигновал себе тут станцию, со всею своею толпою и делает всякие противные богу и беззаконные дела, называя себя Иваном Воином, и ожидает к себе
