5. Черепнин Л.В. Введение. Об изучении крестьянских войн в России XVII–XVIII вв. (К теории проблемы) // Крестьянские войны в России XVII–XVIII веков: проблемы, поиски, решения. М.: Наука, 1974. С. 5–25.

6. Шаркова И.С. La Gazette de France о Крестьянской войне под предводительством Е.И. Пугачева // Крестьянские войны в России XVII–XVIII веков: проблемы, поиски, решения. М.: Наука, 1974. С. 380–389.

Виктор Яковлевич Мауль

Тюменский индустриальный университет, Нижневартовск, Россия

Емельян Пугачев и комендантская дочка

Интерес к пугачевскому бунту, давно ставший историографической традицией, в последние годы переживает заметный спад. Популярные прежде сюжеты из истории, так называемой, «классовой борьбы» необоснованно считаются утратившими свою актуальность. Сказанное также усугубляется ошибочной уверенностью в достаточной разработанности пугачевской проблематики. Историкам не хватает осознания того очевидного обстоятельства, что новые исследовательские стратегии, сформированные из многочисленных комбинаций междисциплинарных подходов, сегодня дают уникальный шанс увидеть русский бунт XVIII столетия в существенно ином ракурсе, нежели прежде. В частности, значительные познавательные прорывы представляются возможными при микроисторическом взгляде на бунтарские страницы прошлого. По справедливому мнению ученых, микроистория «означает не разглядывание мелочей, а рассмотрение в подробностях». Она характеризуется «интересом к преимущественно частным историческим “микромирам», или “малым жизненным мирам», тем самым “малым областям», в центре которых стоит отдельный человек» [9, с. 193, 195].

Помещенная под такой герменевтический «микроскоп», хорошо известная событийная канва пугачевщины предстает в виде конкретных человеческих судеб, тем самым обеспечивая более глубокое понимание яркого феномена российской истории. Причем совсем не обязательно, чтобы акцентировались личности большого исторического масштаба, не меньший интерес вызывают фигуры «второго» или «третьего» плана, какой, например, была обычная девушка Татьяна Елагина (в замужестве – Харлова), ставшая одной из первых жертв «восстания масс». Ее трагически оборвавшуюся жизнь, казалось бы, можно считать вполне заурядным эпизодом на фоне пугачевского бунта. О насильственных действиях бунтовщиков сохранилось много других впечатляющих примеров, но именно данный случай еще в дореволюционный период был растиражирован в качестве символа не только вопиющей жестокости Е.И. Пугачева, но также его мужской похоти и человеческой нечистоплотности. Подобные морализаторские маркировки уже в наше время были подхвачены любителями ниспровергать былые авторитеты. Суровость прозвучавших безапелляционных суждений и оценок диктует потребность тщательного анализа их обоснованности и оправданности.

Пугачев

Известно, что указанная драма разыгралась в коротком временном промежутке с конца сентября до начала ноября 1773 г. неподалеку от Оренбурга. Примерно за полгода до того, в феврале месяце, в Татищеву крепость прибыл новый командующий полковник Г.М. Елагин вместе с женой и двумя детьми Татьяной и Николаем. Вскоре состоялось знакомство новоселов с комендантом соседней Нижне-Озерной крепости 42-летним майором З.И. Харловым, а уже в первой половине апреля (предположительно с 7 по 13 число) справляли его свадьбу с их 17-летней дочерью. Однако семейная идиллия молодоженов оказалась недолгой. В середине сентября того же года на Яике вспыхнул пожар всероссийского бунта. Первые недели ознаменовались «триумфальным шествием» повстанческого войска, захватывавшего одну за другой крепости Нижне-Яицкой дистанции. Тревожная обстановка побудила Харлова отправить супругу под присмотр родителей, ибо лучше укрепленная Татищева крепость казалась более безопасным местом. Тем не менее, 26 и 27 сентября оба оборонительных форпоста быстро пали под напором пугачевцев, с их защитниками безжалостно расправились, а детей Елагина взяли в плен. Но уже 3 ноября в одночасье овдовевшая и осиротевшая Харлова со своим 11-летним братом внезапно были расстреляны [11, с. 351–356; 12, с. 73–81].

Надо заметить, что в письменных источниках пережитые ими бедствия нашли довольно лаконичное отражение. Сам Пугачев лишь единожды, на допросе в Яицкой секретной комиссии, вспомнил о захвате комендантской дочки с родным братом. Когда восставшие, торжествуя успех, «хотели их заколоть, то я в сем им воспретил и велел ей сесть в каляску», отправив «з берденским казаком к нему на квартиру». Не без горечи он признавался, что спустя время недовольные таким решением пугачевцы «выехали под дорогу и убили ее и з братом до смерти за то действительно, что я ее любил. Как о чем мне было сказано после, и я об ней сожалел» [2, с. 84, 86].

В «Летописи» об осаде Оренбурга с чьих-то слов П.И. Рычков привел новые живописные детали про «несчастливую молодую и, как слышно было, хорошего вида женщину», которую «держал он злодей при себе и ночевал с нею всегда в одной кибитке; а потом осердясь на нее по наветам его любимцев, отослал от себя в Бердскую слободу, где наконец приказал ее убить и с братом ее. Сказывали, что некоторые тело ее видели в кустарнике брошенное в таком положении, что малолетный ее брат лежал у нее на руке» [13, с. 91].

Вот, по сути, все дошедшие до нас скупые и противоречивые сведения об обстоятельствах последних дней несчастных страдальцев. Преимущественно на их основе была сконструирована романтическая история о скоротечной, но бурной любви «красавицы и чудовища» в обрамлении кипящих страстей с горьким финалом. Причем, в глазах создателей псевдонаучной фантазии поведение Пугачева однозначно заслуживало нравственного порицания. Первым к этому приложил руку А.С. Пушкин, не только познакомившийся со многими ранее засекреченными пугачевскими материалами, но значительно дополнивший их записями рассказов очевидцев или потомков событий [12, с. 71–75]. Важно отметить, что поэт владел не полной информацией, ибо «несмотря на неоднократные запросы», так и «не смог получить доступа к протоколам допросов Пугачева». А потому принял «версию своих источников» о расправе, учиненной, якобы, «с ведома Пугачева и даже по его приказу» [11, с. 356]. Исследовательская добросовестность Пушкина не оставляет сомнений, что в случае знакомства с иными данными, его трактовки всего сюжета и главных действующих лиц были бы заметно скорректированы. Но недостаток репрезентативных фактов не предоставил ему такой возможности.

Видимо на основе устных казачьих преданий Пушкин пришел к убеждению, что молодая «Харлова имела несчастие привязать к себе самозванца», между ними установились доверительные отношения, и она «одна имела право во всякое время входить в его кибитку». Такой близостью к «надеже-государю» девушка «встревожила подозрения ревнивых злодеев, и Пугачев, уступив их требованию, предал им свою наложницу» [14, с. 27, 46].

При наличии художественных элементов, в «Истории Пугачевского бунта» прослеживается стремление точно следовать документальным и мемуарным свидетельствам информаторов. С уважением к источникам и, по возможности, беспристрастно описывали разыгравшуюся мистерию дореволюционные авторы обстоятельных трудов от П.К. Щебальского и Д.Л. Мордовцева до Н.Ф. Дубровина и А.И. Дмитриева-Мамонова, которые упоминали об этой «маленькой трагедии». Большинство же советских историков, заинтересованных в героизации «непорочного» образа «выдающегося вождя трудящихся масс», предпочитало не вспоминать о столь неприглядном казусе из его биографии.

Однако не всем исследователям, бравшимся освещать тему, удавалось аксиологически дистанцироваться от нее или удержаться на тонкой психологической грани между рациональной строгостью ученого и свободным полетом мысли служителя муз. Некоторые изрядно приукрасили свои тексты, «сдобрив» их, по преимуществу, уничижительными для народного «царя-батюшки» штрихами и домыслами. Так, один из них считал весьма вероятным, что Харлова «не наружно только (Пугачева провести было трудно) была с ним дружна, а почувствовала нечто другое, противоположное страху и отвращению, которые он должен был-бы ей внушить началом своего знакомства». Из ниоткуда вдруг родились утверждения, будто он «принимал в иных случаях ее советы», а пугачевские сподвижники «боялись смягчающего влияния молодой прекрасной женщины на их сурового предводителя», почему и поспешили от нее избавиться, воспользовавшись отсутствием Пугачева в лагере [1, с. 614, 616].

Другой автор предпочел поддержать мнение о прямой причастности Пугачева к расправе над Харловой. При этом без каких-либо оснований взял на себя смелость заявить, что «сообщники» Пугачева «расстреляли ее вместе с братом», но прежде «натешившись вдоволь» [4, с. 147]. Казалось бы, в давно известную картину страстей внесено всего лишь одно небольшое уточнение, но бросающее совсем иной отсвет на моральный облик Пугачева и пугачевцев.

Чаще же всего в эпигонской литературе просто пересказывались пушкинские строки о событиях в Нижне-Озерной и Татищевой крепостях, хотя нравоучительные сентенции сочинений намеренно усиливались осуждающими эпитетами в адрес повстанческого руководителя: «кровожадный тиран», «кровавая оргия», «изверг и садист» и т. п.

В отличие от Пушкина, позднейшие критики Пугачева были знакомы с его показаниями, впервые опубликованными в 1858 г. Однако не захотели поддержать высказанную в них точку зрения, не сочли нужным принять в расчет ту оправдательную логику, которая не вписывалась в принятые