Современные апологеты императрицы как оголтелые адвокаты готовы оправдать любые расправы тогдашней власти. Это и не расправы вовсе – это высочайшая милость. «Враг хуже Пугачева» Радищев еще легко отделался, как посмел этот негодяй писать что «царь первейший в обществе убийца, первейший разбойник, первейший предатель», поэтому антинародная власть заслуживает свержения. Или масон-шпион Новиков (этот иноагент), обличавший пороки высшего общества и требовавший от богатеев бедным помогать. Ну а Пугачев так и вовсе устроил дикую резню несчастных дворян. Поэтому они все антигерои, а подлинный герой прибалтийский немец служака И. Михельсон – молотил русских мужичков, за что получил от императрицы награду 600 душ нового «быдла».

Интересное дело, известно, что Пугачев открылся ближайшим сподвижникам – никакой он не император, но людям это было уже не важно «…а нам все равно, лишь бы быть в добре». Вот так казак отозвался на требования масс и стал символом борьбы, и не их вина, что не знали они о красном знамени. А что же императрица? Создаваемый годами пиар о ее «благодетельном царствовании» пошел насмарку. Как теперь скрыть перед западными корреспондентами событий «…весьма стыдных пред светом». Шайки грабителей, толпы разбойников – так величала императрица выступление своих подданных. Хотя сама она в письмах величала крестьян рабами, но когда при встрече с ней Дидро произнес это слово, императрица жутко возмутилась. Как же так, ведь еще в феврале 1773 г. она продемонстрировала свою заботу. Узнав о том, что при продаже дворянских имений за долги на аукционах продают и крестьян, возмущению императрицы не было предела – что подумают о ней в Европе. Поэтому появился указ – продавайте, только без аукционного молотка. Циничная ложь и двойная мораль – вот почему сегодня Екатерина столь почитаема. Она сегодня Великая, а тот же царь преобразователь Петр разжалован и всего лишь Первый. Что сказать до боли знакомы эти методы двойной морали. В своем «Наказе» депутатам Уложенной Комиссии Екатерина воспевала свободу и честный суд, а потом появился указ с запретом подавать жалобы на Высочайшее имя. В программном документе «О должности человека и гражданина» целая глава посвящена осуждению распутства, которое «достойно наказания Бога и ненависти людей». Но сама жила по-другому (как и нынешние) и возвела разврат в ранг политики. Екатериновед Петр Бартенев насчитал 23 любовника императрицы. При этом только на 11 главных фаворитов было потрачено 92.500.000 казенных денег, или как шутили смельчаки: какой самый дорогой канал в мире – Екатеринский. А мода ведь сверху идет, поэтому в дворянских усадьбах гаремы, одалиски или, как их называли, девочки канарейки.

«Под сению Екатерины» крепостная вотчина превратилась в рабовладельческую плантацию. В переписке Екатерина отрицала факты продажи людей. А вот депутат Уложенной комиссии казак (как и Пугачев) Олейников настаивал, что нельзя «продавать крестьян как скотину, да еще таких же христиан, как мы сами». Крепостная девушка невеста шла по 25 рублей, а борзой щенок редкой породы оценивался до 3000 рублей. Продажи людей в провинции без квалификации за 5 рублей, а годовалые младенцы и по 50 копеек, дешевле коров и лошадей. Знающие историки говорят, что расценки на крестьян в России были в разы ниже, чем цены на рабов в Азии.

10 января 1775 г. на Болотной площади Пугачев был казнен. Свидетель казни мемуарист тульский дворянин А.Т. Болотов метко заметил, что казнь стала великим праздником для всех дворян. Что тут скажешь, подставили плечо самодержавию, согласились быть послушными рабами трона. Но тот же Болотов пишет, что «подлый народ не пускали к эшафоту, его охраняли солдаты с заряженными ружьями». На какой ты стороне современник?

Императрица Екатерина писала, что «рабы и слуги должны господ своих и домоначальников любить…искренне и от всего сердца». Нынешняя власть полностью согласна с этим утверждением. А задача спекулянтов от истории очевидна – с помощью фальшивок, подтасовок и передергиваний оправдать ограбление и уничтожение народа. Надо помочь власти (сиречь, своим хозяевам) убить любую способность народа к сопротивлению, превратить людей в скотоподобное существо, а тех, кто выживет загнать в клетку.

Александр Никитич Филиппов

Москва и Пугачев в июле и августе 1774 г.[5]

Наш очерк, как это уже видно из его заглавия, касается лишь одного из эпизодов сложного общественного явления, носящего, обычно, наименование «Пугачевского бунта» и «Пугачевщины». Мы останавливаемся на этом эпизоде потому, что он – несмотря на его важность в ряду других эпизодов данного явления, когда-то так взволновавшего его современников, – являлся, сравнительно, мало, исследованным в нашей специальной литературе.

Конечно, в литературе этой, в меру известных ей первоисточников, было указано, что Москва в названные месяцы с большим страхом ждала нашествия Пугачева и его «согласников» не только в пределы ее губернии, но и в ее собственные стены, что затем, «для всегдашнего обуздания Московской черни и обеспечения к безвредности сего города», – как писал гр. П. И. Панин Екатерине – принимались различные меры, как и вообще было известно о том сильном впечатлении, какое производили на Московское население постоянно возникавшие слухи о приближении к Москве Пугачева, или его «партий», но, все же вопрос о защите Москвы и Московской губернии не был особо поставлен, почему, между прочим, и не мог быть подробно рассмотрен.

Некоторую попытку; такого рассмотрения мы теперь и делаем, насколько это нам доступно, в пределах имеющихся у нас материалов. Материалы эти, в значительной своей части, напечатаны и повергнуты уже исследованию, так как Пугачевское движение давно привлекало внимание наших историков, но, все же остается немало документов, которые ждут полного своего обнародования: как раз это замечание имеет прямое отношение к этому эпизоду указанного движения, которые мы избрали для нашего очерка.[6]

Две категории материалов, положенных в основу этого очерка, вызывает нас на два различных способа пользованию ими, а именно: документы, уже напечатанные, приводятся нами в возможно кратком изложении; документы-же новые везде используются почти буквально, частью, чтоб нагляднее оправдать наши выводы, а частью чтоб не дать, в нашем их изложении, потускнеть тому своеобразному колориту жизненности давно прошедшего времени, какой в них явно чувствуется… Общий характер этих неизданных документов предопределил частью и самый характер нашего очерка, который, по преимуществу, является подробным обзором правительственной техники Московской высшей администрации в тягостные для нее месяцы всяческих неожиданностей, – техники, доселе, повторяем, мало исследованной.

Обозревая в целом деятельность Московской высшей администрации по отношению к Пугачевскому движению, необходимо различать два, совершенно друг на друга непохожих, момента этой деятельности. Поскольку дело шло об общих мероприятиях, предпринимавшихся против указанного движения, то эти мероприятия долго исходили из Петербурга, а Москва являлась, либо просто их исполнительницею, когда этот центр, по обстоятельствам дела, находил это нужным, либо была посредствующей инстанцией по передаче в Петербург всевозможных сведений (отовсюду в нее стекавшихся), о Пугачеве, то в виде официальных рапортов и доношений, то в виде частных известий. Этот первый момент длился от начала Пугачевского движения до появления слухов, казавшихся тогда вполне – правдоподобными, о вторжении самого Пугачева, или его отрядов, как в обширную тогда Московскую губернию, так даже и в Москву.

Первый слух об этом дошел до Москвы во второй половине июля 1774 г. и заставил Московскую высшую администрацию выйти из своей, по большей части, пассивной роли, по отношению к Пугачеву, а центр признал это вполне целесообразным и не только санкционировал, в общем, те меры, которые предпринимались Московским «главнокомандующим» кн. Михаилом Никитичем Волконским и Московским Сенатом, но и возложил заботу о опасении отечества как на Москву, так и на обязанного действовать в контакте с Волконским–гр. Петра Ивановича Панина, которому Екатерина 29 июля 1774 г. поручила «три огнем наполненных губернии–Казанскую, Оренбургскую и Нижегородскую и утушение бунта», как она писала Волконскому 30 июля из Петергофа.[7] Этот второй кратковременный период деятельности Москвы, связывавшей мероприятия Волконского и Панина непосредственно о повелениями самой Екатерины, и будет, как указывалось, предметом нашего специального очерка.

Небесполезно при этом, хотя-бы кратко, коснуться и той роли, какую играла Московская высшая администрация от начала Пугачевского движения до появления известий об угрозе Москве и ее губернии от возможного вторжения в их пределы Пугачева, или его отрядов. Как нам кажется, руководительство «утушением бунта» из столь отдаленного