Шрифт:
Закладка:
Ноги его одеревенели, и он с трудом переступил порог капитанской каюты.
Капитан встал из-за стола.
— Куда ходил? — Он вплотную подошел к Сурхану и прижал ботинком пальцы его ног.
Сурхан вскрикнул.
— Молчишь, скотина! — тихо сказал Мюллер. — Молчишь! К Ивану ходил, к советскому, жаловаться! — Капитан брызгал слюной. — Жаловаться? Тебя из тюрьмы вытащили, из вонючей тюрьмы, из верблюжьего навоза!
Он неловко размахнулся, и Сурхан отпрянул, — пальцы Мюллера скользнули по его груди.
— Струсил, арабская образина! Ладно, обойдемся без тебя. — Капитан тяжело дышал. — Молчишь? Хорошо, Юсуф скажет.
— Да, ваша честь, — произнес Юсуф.
Сурхан не поверил своим ушам. Юсуф стоял, вытянувшись перед капитаном, как солдат.
Юсуф заговорил, и Сурхан уже не мог больше сомневаться. Нет, он не ослышался, Юсуф предал его, подло предал… Подлец подавится своей гнусной речью. Вот тебе, сын собаки!
Сурхан пришел в себя в каюте — голой, без койки, с тусклым иллюминатором, заделанным железной решеткой. Он всхлипывал от обиды и от боли: Сурхану выворачивали руки, когда отрывали его от Юсуфа.
Превозмогая боль, Сурхан заколотил в обитую металлом дверь. Он бил кулаками и кричал, что аллах накажет злодеев, что судно собираются потопить и надо непременно дать знать лоцману, русскому лоцману…
15
Данилин приподнялся на койке, — шумы и голоса на судне приблизились к самой двери каюты и тотчас замерли. Данилин не успел ничего толком расслышать. Похоже, кого-то остановили…
Э, нервы бунтуют!
Платок на подушке сдвинулся, обнажив сальное пятно. Данилин поправил платок.
Он сидел на койке и, задумавшись, аккуратно, методично разглаживал платок ладонью. Рулевой предстал опять — в дрожащих тенях рубки, за штурвалом, под пристальными глазами приборов.
Да, странный матрос! Вот-вот начнет дергаться и вопить, как дервиш. Как вертящийся дервиш из секты… Фу, вылетело название! Похоже, ему стоит больших трудов стоять на месте. Один раз он качнулся вперед, надавил грудью на колесо, и рукой будто сорвал что-то с плеча или согнал…
Однако не пора ли сниматься с якоря? Что-то долго не дают добро на вход в канал.
Данилин подошел к иллюминатору — глотнуть ветерка. Пепельница на столике — фарфоровая пепельница с надписью на ободке: «Накамура и сыновья, Гонолулу» — потемнела, ее запорошило песком. Барханчик песка вырос на скатерти, под самым иллюминатором.
«Тасмания» не поддается мелкой озерной волне. Но ветер как будто крепчает…
Полным ходом, зажженной праздничной люстрой пронесся мимо пассажирский пароход. Ишь ты! Зеленая улица этому пижону! Еще минут пять — Данилин прикинул положенный интервал между судами, — и «Тасмания» двинется… Но теснота каюты стала невыносимой. Он взял с подушки платок, хотел было сунуть в карман, но поморщился и бросил на пол.
На палубе ветер налетал порывами, вытряхивал подобранный в пустыне песок. Он не колол лицо, не сыпался за ворот, как бывает при хамсине, песчаной буре, но оседал тихо и почти неприметно.
На мостике, над рулонами морских карт, выводил свою нескончаемую строчку барограф. Он не сказал ничего определенного Данилину. Стрелка взмывала и круто падала. Поединок двух начал — бури и покоя — продолжался в атмосфере.
По пятам за Данилиным взошел на мостик помощник капитана. А Мюллера опять не видно, подумал Данилин. Капитан не утруждает себя службой.
У помощника широкие, массивные скулы, тяжелые надбровные дуги, прячущие взгляд. Кожа блестящая, смуглой желтизны. Наверно, филиппинец.
Данилин спросил, чтобы проверить догадку, а больше оттого, что его тяготили молчание вахтенного помощника и непроницаемость неподвижного лица.
— Да, Филиппины, Люсон, — ответил тот равнодушно, без единого признака оживления, обычно вызываемого мыслью о родине.
К штурвалу встал новый рулевой — низенький, коренастый и желтокожий. Помощник капитана обменялся с ним двумя фразами на непонятном Данилину, клекочущем языке.
Когда выбрали якорь и Данилин подал команду, слуха его коснулась та же речь. Помощник не повторил команду, как положено, а перевел ее матросу. Такое уже бывало на судах, и Данилин редко мирился с отклонением от правила. Теперь же он меньше всего склонен был уступать.
— Матрос очень слаб в английском, — сказал помощник спокойно и без выражения. — Хороший матрос, очень хороший рулевой, но по-английски…
— Я все-таки настаиваю, — перебил его Данилин, глядя на припомаженные волосы помощника, плотные, как броня.
— Как угодно.
Помощник не поднял головы — только шлем его волос чернел перед Данилиным.
Он скомандовал, и помощник повторил, громко, раздельно, отчеканивая каждый звук.
Стрелка указателя пошла вправо. Она подтверждала: рулевой понял команду.
— Вот видите, — произнес Данилин мягче. — Вы недооцениваете своих матросов.
Громадная в узкости канала «Тасмания» будто вспарывала пустыню. В свете прожекторов колыхались серые волны летучего песка.
Вскоре ветер утих, атаки песка прекратились. Вот-вот должен быть мост. Бахорский мост — самое опасное место на канале.
Именно здесь десяток лет назад итальянский танкер врезался в створку и застрял, словно насаженный на нож. Танкер шел с грузом бензина, нечего было и пытаться освободить судно с помощью автогенной или электрической сварки. Канал плотно закупорило на две недели.
Данилин приказал убавить ход. Лучи прожекторов ощупывали берег, вылезавший как бы из лохмотьев тьмы, ощупывали причалы и обрывы холмов, подступивших к берегу, и белые палатки какой-то экспедиции, и верблюда, одуревшего от света.
На середине канала ясно обозначился мост — плечистый турникет из бетона и стали. Плечи его с отрезком железнодорожного пути отделились от берегов и открыли два протока.
— Право пять!
Данилин повел «Тасманию» в судоходный правый проток.
— Одерживай!
Надо сковать размах поворота, не давать ему большой воли, — ведь фарватер узок, страшно узок, и малейший просчет вынесет судно на берег.
— Лево пять!
Судно тянет к берегу — там глубина. Оно сегодня, кажется, особенно настойчиво — это проклятое притяжение. Единственный выход — взять влево, еще немного влево, пойти прямо на створку моста, торчащую впереди, и несколько секунд выдерживать это сближение с опасностью. Важно рассчитать как следует, точнейшим образом рассчитать эти секунды, держать их в горсти и выпускать по одной, командовать не только людьми на мостике, — временем…
Мост уже близко. Он растет, он гигантски растет и уже возвышается над фальшбортом «Тасмании». Теперь нос судна мешает измерять на глаз расстояние, — вода исчезла, вода ушла вниз, легла под киль, — впереди только нос «Тасмании» и сухой, похожий на скелет, вырост моста с двумя тычками. Это рельсы, они угрожающе двигаются на «Тасманию».
Секунды в горсти, в потной, крепко сжатой руке, — ни одна не выпадет, не пропадет зря…
— Право руля!
Взгляд Данилина еще цепляется за острия рельс, за стальные сухожилия моста, словно сжавшиеся для удара. Но время, отмеренное для маневра, кончилось, а мост растет,
