Шрифт:
Закладка:
— Мюллер, — представился он Данилину. — Мюллер, который никогда не жил в Германии.
Он родился в Румынии. У отца была ферма. Данилин выслушал это и приготовился к расспросам. Откровенностью обычно вызывают на откровенность.
Естественно, капитану не безразлично, что за лоцман ему достался, кто поведет судно. Но Данилина коробило, — немец выпытывал с неприятной назойливостью: где учился советский лоцман, откуда он родом, давно ли служит в торговом флоте…
Данилин отвечал односложно, едва скрывая досаду. Мюллер уловил ее и поспешил сгладить неловкость. Он попросил господина лоцмана пожаловать в салон — туда сейчас принесут кофе.
— А я вздремну часок, — сказал капитан. — Командуйте, мы в вашей власти.
И такое слыхал Данилин. Разные встречаются капитаны: один торчит на мостике безотлучно рядом с тобой, прямо тянет из твоего рта команду, а другой до того преисполнен доверия к лоцману, что отдает ему судно в полное распоряжение…
В салон принесли не только кофе, но еще и увесистую четырехгранную бутыль с коньяком, лимон и жареную рыбу. Белую рыбу тропических морей, похожую на судака, которую на каждом судне называют по-своему. Данилин полюбил эту рыбу и ел с удовольствием. К коньяку он не притронулся.
На палубе дышалось легко. Ласково веял теплый, словно процеженный воздух. Ветер утих, он уже устал таскать груз песчинок. Он сбросил их почти все и теперь носит только самые мелкие, еле доступные зрению, — те, что оседают на медных частях судна матовой пленкой, подобной дыханию росы.
Шумно пробудилась якорная лебедка. Болезненная дрожь побежала по телу «Тасмании».
— Право десять!
Вахтенный штурман — он подскочил и по-военному рьяно вытянулся перед Данилиным — повторил слова команды рулевому.
Данилин мог бы пропустить рыбачьи парусники, шедшие на промысел, и потом развернуться на просторе. Но он нарочно усложнил маневр: хотелось почувствовать судно, постигнуть его нрав.
За спиной Данилина сдвинулось штурвальное колесо. Серый залатанный парус вырос, закрыв половину стекла ходовой рубки, и унесся птицей. Данилин поднял глаза: стрелка на квадратном циферблате исправно отсчитала десять делений.
— Право пятнадцать!
Проскользнул еще один парус, последний в рыбачьей флотилии. Ладьи подскакивали на зыби, как щепки.
— Полный вперед!
Путь свободен. «Тасмания» нацелилась в устье канала. Там радушно теплятся сигнальные огни.
Течение прижимает судно к близкому берегу, но не сильно. Данилин время от времени короткими движениями руля возвращал «Тасманию» на курс. Штурвал позади сухо пощелкивал. Рукоятки его сжимал жилистыми, цепкими руками молодой матрос с худым, неспокойным лицом, по-видимому араб.
Что-то заставляло Данилина оборачиваться. И странно, рулевой словно ждал этого. Его упрямое лицо маячило в сумраке, и Данилин видел белки его глаз, две белые точки, горячечно яркие.
Ошибиться было нельзя. Да, то немая речь, обращенная к нему, Данилину. Немая потому, что сказать вслух нет возможности. Может быть, рулевой только и знает по-английски, что слова команды. Или мешает что-то другое?
Первым побуждением Данилина было заговорить с матросом. Но нет, спешить не стоит. На мостике постоянно ощущается присутствие еще одного человека. Это старший штурман. Он внимателен, он даже подобострастен и, конечно, не преминет подхватить команду лоцмана и повторить рулевому.
Так и следует делать по морским правилам. Рулевой подчиняется лишь своему начальнику. Но бывают отклонения от правил. Здесь, на запущенной «Тасмании», усердие штурмана кажется нарочитым.
Штурман ловит слова команды на лету, а лицо — неподвижно, как бы застывшее. Очень белое лицо. «Тасмания» давно странствует по южным морям, она уже не раз показывалась на канале. А штурман, верно, новичок на судне.
Впереди, по гладкой воде, по берегам канала, облицованным плитками, катится прибой света от судовых прожекторов. Птицы бьются в нем, точно в силках. Они в ужасе колотятся, пытаясь прорвать незримую сеть. Громада надвигается на них. Стрелки приборов в рубке шевелятся, докладывая Данилину: все на судне в порядке. Все мышцы его, все его электрические сосуды живут.
Глубокой ночью «Тасмания» достигла озера и бросила якорь. Штурман проводил Данилина в каюту, указал койку. Данилин вынул из кармана платок, разостлал его на грязной подушке.
Лежа с открытыми глазами, он прислушивался к лопотанью вялой, сонной волны, к пульсу судна, к его голосам и вздохам.
Вера сказала бы, что это пиратское судно… А ведь похоже! Подвыпивший капитан, громадная бутыль дешевого коньяка с залихватски пестрой этикеткой, а сейчас — засаленная подушка под головой. И матрос за штурвалом, с немой речью…
К этому матросу снова и снова возвращаются мысли Данилина. Он роется в памяти, но ничего не находит в ней. «А вот матрос… он словно узнал меня, — сказал себе Данилин. — Странно вел себя штурман. Можно подумать, он отгораживал от меня рулевого…»
«Сурхан» — ожило в памяти имя. Оно и не исчезало, — очень уж легко закончилось дело Сурхана. Закончилось у Азиза, а в действительности… Данилина все время смущала летучая мышь, слетевшая к Сурхану так невероятно кстати, в качестве удобнейшего оправдания.
С Азизом якшается Эльдероде и явно хочет сохранить это в тайне.
Азиз, Эльдероде… Данилин ворочается на койке, его томит злость. Злость оттого, что он бессилен понять. И оттого, что ему очень тяжело менять свое мнение о людях. Оценки, которые он дает, бессрочные, и когда поступки человека внезапно начинают их опровергать, Данилин считает себя обманутым, оскорбленным.
Опять возникает перед ним фигура рулевого, смутная в полумраке. Там, где он стоит, у штурвала, сгрудились тени, напуганные прожекторами. Данилину запомнились только лихорадочно-яркие белки глаз.
Таким мог быть Сурхан. Да, фанатик Сурхан, человек с темной, мятущейся душой.
13
Марьяшка и Зульфия со всех ног, задыхаясь, взлетели на пустырь.
Луна озаряет белесые шапки колючего кустарника и глинобитную стену — остаток брошенной лачуги. Поодаль возвышается купол мавзолея Искандер-баба, жившего много лет назад. Зульфия рассказывала про него. Он посетил Мекку, священный город, девяносто девять раз — столько, сколько имен у аллаха.
Ветка дерева царапнула щеку Марьяшки. Девочки сели. Дальше бежать опасно: у мавзолея постоянно бывают люди. Запоздалые путники разгружают у вечного дома Искандер-баба осликов и устраиваются на ночлег.
Зульфия осторожно отстранила, примяла колючки. Марьяшка подобралась к подруге.
Дерево укрыло их своей тенью. За чертой тени лунное серебро заливало купол мавзолея и плоские крыши Джезирэ. Где-то гулкими толчками, очень быстро дышала мельница-крупорушка. Ее тонкая труба как бы растворилась в насупившемся небе. Марьяшке казалось, мотор крупорушки стучит совсем близко, чуть ли не над самым ухом.
— Сюда не придут, — сказала Марьяшка.
Зульфия дрожала. Марьяшка гладила ее спину. Ладонь Марьяшки скользила по горячему шелку.
Мать Зульфии заставила ее надеть самое нарядное платье ради
