– Хотелось бы, чтобы и наше тоже, – сказал Михал.

– Я уже говорил Вам, – лицо присяжного поверенного сразу стало серьёзным, – что будет очень трудно. Во-первых, сословные различия присяжных и обвиняемой – да – да это важно, – во-вторых, два убийства и одно покушение. Это много. Да и отравление сложно представить как преступление в состоянии умоисступления.

– Но Вы сделаете всё возможное?

– Безусловно, и постараюсь всё решить сегодня, не затягивать ни на ночь, ни на завтра.

– Да, я помню, – сказал Михаил, – у Вас совсем нет времени.

– Времени совсем нет: выступаю защитником по делу князя Грузинского, суд уже совсем скоро.

– Это князь, который из ревности убил гувернера? – спросил Иван, который что-то слышал или читал об этом громком деле.

– Я бы сказал, что от отчаяния, а не из ревности, – ответил Фёдор Никифорович. – Мы приехали?

– Да, – ответил Михаил, расплачиваясь с извозчиком.

Экипаж остановился у двухэтажного каменного здания с округленными углами. Здание, было построено по указу Екатерины II в конце восемнадцатого века, и перестроено под нужды суда уже архитектором Реймом почти столетие спустя.

– Я должен отлучиться, простите, – извинился Трегубов, показывая стопку бумаг в руках, – начальство просило с оказией отдать бумаги в казначейство.

– Ничего, – ответил адвокат, – время ещё есть. А нам нужно ещё раз обсудить все детали с Михаилом.

Урядник отнес бумаги в одноэтажную пристройку к зданию, куда после реконструкции суд вытеснил казначейство и быстро вернулся назад. Он не хотел опоздать или что-то пропустить, понимая, как это важно для его друга.

Когда Трегубов вошёл в зал суда, судьи и большинство присяжных были уже на месте. Они негромко переговаривались и рассаживались по местам. Неожиданно для себя Иван увидел Шляпникова и подошёл поздороваться.

– Здравствуйте, Василий Иванович.

– А, Ваня, добрый день, – тоже обрадовался знакомому лицу помещик. – Вы здесь по службе?

– Нет, как и Вы, свидетель. А где супруга Ваша? Её разве не вызвали?

– Вызвали, вызвали, но она захворала. Нервы, знаете ли, всё это не для неё. Она человек очень впечатлительный.

– Да, понимаю. Постойте, это же он?! – Иван заметил среди присяжных человека лет пятидесяти с небольшим, с длинной бородой и в мешковатой одежде. В глаза бросались его высокий лоб и расширяющийся к низу нос.

– Да, – посмотрел в направлении присяжных Василий Иванович, – Лев Николаевич, собственной персоной. Что тут удивительного? Вы просто редко бываете в судах, молодой человек. Граф часто исполняет обязанности присяжного в суде, а в Крапивенском уезде он и как мировой судья выступает.

Наконец, все присяжные оказались в сборе, двенадцать основных и два запасных. Также своё место заняли три мировых судьи, которые могли отменить обвинительный приговор присяжных, если тот выглядел очевидно несправедливым.

Из тюремного замка доставили Людмилу Павловну, настоящую мать Михаила Торотынского, обвиняемую в двух убийствах и одном покушении на убийство. Она была совсем не похожа на себя обычную – сильно похудела, осунулась, щеки впали. А главное, больше не было того твердого и прямого взгляда, к которому привык Иван. Женщина сидела, склонив голову и опустив глаза. Она казалась отрешенной, но пару раз Трегубов заметил, что она украдкой посмотрела на Михаила, а вот к самому судебному процессу была совершенно равнодушна.

Обвинение приступило к делу, прокурор запросил смертную казнь. Михаил после общения с Плевако рассказал Трегубову, что присяжные очень редко соглашаются на смертную казнь и, что, по его мнению, они будут выступать за двадцать лет каторги.

Но сейчас, когда Иван видел в каком состоянии находится бывшая управляющая имением «Родники», он понимал, что двадцать лет каторги – это и есть смертный приговор для неё. Это его огорчало, и он постоянно думал, что будет с Михаилом, жизнь которого и так круто перевернулась. Поэтому допросы свидетелей прошли для Трегубова как в тумане. Сам он на допросе отвечал механически, пребывая своими мыслями с Михаилом. Собственно, эти допросы и не имели большого значения, поскольку у суда было полное признание Людмилы Павловны. Вся надежда Михаила была только на выступление адвоката. Иван посмотрел на друга: тот сидел совсем бледный и неподвижный, как статуя.

Трегубов понимал: то, что выливается на свет божий об отце Михаила, об убийствах, о побеге его ненастоящей матери в Москву, наносит его другу огромную душевную рану. Но он не понимал, как он может помочь в этой ситуации. А суд тем временем продолжался. Наконец, наступил черед Фёдора Никифоровича Плевако.

– Чтобы понять причины поступков Людмилы Павловны, – начал он перед полностью затихшей аудиторией, – именно причины, а не мотивы, поскольку это разные вещи, – мы должны обратиться ко времени, задолго до первого убийства. Эти причины создали ситуацию, в которой оказалась эта женщина. Они создали жесткие границы, в рамках которых у неё не было такого выбора, как у нас с Вами, рожденными свободными.

Плевако сделал паузу и обвёл глазами присяжных. Трегубов увидел, как внимательно смотрит на Плевако Лев Николаевич Толстой.

– Этих причин всего две, – тем временем продолжал присяжный поверенный, – постыдное рабство, называемое крепостным правом, и постыдное поведение человека, которого считали благородным. Дурные наклонности покойного Алексея Торотынского. Первое дало возможность второму. Мы можем только представлять, через какие душевные и физические муки прошла эта женщина. Сколько лет она терпела унижение и боль, не имея возможности защитить себя, живя с человеком, который устроил ад из её жизни. Он был отвратительным и мерзким насильником.

Иван бросил взгляд на Михаила, тот стал гораздо белее, чем статуя, и Трегубов забеспокоился, что Торотынский сейчас упадёт в обморок.

– Но мы же с Вами, господа, не такие! – голос Плевако зазвучал громче, – мы должны наконец дать этой женщине то, чего она была лишена такое долгое время. Справедливости! Разве она виновата в том, что за годы – вдумайтесь! – за долгие годы насилия над собой потеряла терпение и попыталась прекратить пытку единственным доступным слабой и беззащитной женщине способом, отравив этого негодяя Торотынского. Негодяя, который скрывался прямо среди нас с Вами, нацепив маску на свою уродливую сущность.

Михаил вскочил со своего места и, задыхаясь, выскочил из зала. Испуганный Трегубов, беспокоясь, как бы в такой ситуации его друг не совершил над собой что-нибудь непоправимое, выскочил вслед за Торотынским.

Он застал Михаила на улице. Тот стоял, прислонившись спиной к стене.

– Я не могу там быть и слушать всё это, – сказал он, сглотнув ком в горле, не глядя на Ивана, когда тот подошёл к нему. – Я думал, что смогу – Фёдор Никифорович предупреждал, – но я не могу.

– Я знаю, – Иван положил руку на плечо друга, – но ты справишься.