И когда Димка запыхтел, грызя толстую кожу перчатки, на нож безумными глазами косясь, Таня покачнулась, наклонилась, подняла с пола березовое полено и хрипло сказала:

— Шарик, фас…

Вряд ли добермана в его прошлой жизни звали Шариком. Но команду «фас» он, определенно, знал.

Поджарая тень вырвалась на свет. Саня, уже коснувшийся лезвием ножа Димкиной шеи, уже пустивший по натянутой коже ниточку крови, повернулся на шум. Не знаю, что ему почудилось — возможно, он принял летящего на него пса за одну из тех долговязых тварей, что преследовали нас на окружной дороге. А может решил, что видит привидение.

Он закричал — тонко, по-бабски. Меня будто встряхнули, и я очнулся.

Доберман хапнул Саню за руку, потащил его в сторону, закручивая, подёргивая — так опытный борец выводит слабого противника на приём. Нож вывалился из ослабевших пальцев. Человек со свинчаткой выпустил из руки Димкино лицо, бросился атаману на выручку. Но ударить пса у него не получилось; он топтался вокруг матерящегося Сани, не понимая, как подступиться к сцепившимся соперникам. Урод с молотком, сторожащий девчонок, замер на месте, вытаращив глаза. Кажется, он не знал, что ему делать. Мне показалось, что он умственно неполноценный — похожие лица бывают у олигофренов.

Я изогнулся, засучил ногами — и свалился с кресла, ударившись скулой о его изогнутую ножку. В этот момент Таня вышла из темного коридора с поленом в руке. Выглядела она жутко — и олигофрен, вскрикнув, бросился искать спасения на кухне. По пути он сбил стоящую на полу керосиновую лампу — она опрокинулась, покатилась. Но мы этого поначалу не заметили.

Чуть отдышавшийся Димка так рванулся, что отломил ножку стола, к которой был привязан. Он даже сумел встать, но удержать равновесие у него не получилось. Он упал на нож, спрятал его под собой, завозился на грязном ковре, будто гигантская полураздавленная гусеница. Я перекатился к нему, крича похожей на зомби Тане, чтобы она освободила нас.

Человек со свинчаткой, заметив наши потуги, бросился наводить порядок — но я неожиданно ловко подкатился ему под ноги, и он свалился на Димку. Подоспевшая Таня ударила здоровяка поленом по лысой макушке. Он зарычал, поворачиваясь к девушке. Я укусил его — впился зубами в лодыжку чуть выше вонючего ботинка.

Доберман рвал Саню — тот уже не сопротивлялся, только закрывал одной рукой залитое кровью лицо и шею. Девчонки у стены корчились, пытаясь как-нибудь стянуть с глаз повязки, — они ничего не видели, не понимали, что происходит. На кухне чем-то грохотал недоумок — то ли прятался, то ли выход искал, то ли новое оружие для себя подбирал. Лысый здоровяк молча мутузил нас с Димкой. Мы пытались отпинываться. Кусаться уже не получалось.

Стало совсем светло. Пахло дымом и керосином.

— Шарик! Фас! Фас! — закричала Таня. И закашлялась, голоса лишившись.

Пёс оставил ворочающегося Саню, накинулся на здоровяка. Тот сразу потерял к нам всякий интерес. Таня подхватила нож, неумело перепилила веревки, связывающие Димкины руки. Он тут же отобрал у нее «финку», срезал остальные путы, помог освободиться мне и кинулся к камину.

Я кое-как сел — встать на ноги у меня не получилось. Я чувствовал, что лицо мое совершенно разбито. Ныли бока.

Димка бросил мне кованную кочергу. Я подполз к ней, подобрал, огляделся.

Здоровяк выл, катался по полу, пытаясь подмять под себя поджарого пса. Бандит Саня медленно поднимался, опираясь на диван. Димка заходил ему за спину, замахивался кованым багориком из каминного набора. Из кухни выбирался недоумок; в правой руке он держал молоток, в левой — эмалированную крышку от большой кастрюли, похожую на круглый боевой щит.

Было жарко.

В центре комнаты полыхал пропитавшийся керосином ковер. Уже и угол журнального столика занялся. Оплывали свечки. Коробился оставленный на полу фонарь. Огонь поднимался по обоям, подбирался к занавескам.

Димка ударил Саню багориком. Тот рухнул на пол, так и не успев подняться.

Таня помогала девчонкам освободиться, но сама, кажется, едва на ногах держалась.

Урод с молотком крался у стены, закрываясь от наших взглядов крышкой кастрюли — и я уверился, что он ненормальный.

Дышалось трудно, в горле жгло. Дым ел глаза.

— Надо бежать! — Я едва мог шевелить распухшими горячими губами.

Димка бил и бил Саню багориком. Бил и бил.

Доберман держал лысого здоровяка за горло. Тот был жив, но боялся двинуться.

Девчонки медленно пробирались к выходу, на нас оглядываясь.

Минтай, привязанный к ножке перевернутого стола, так и сидел с опущенной головой и раскинутыми ногами. Он был похож на размоченное осенними ливнями огородное чучело.

Я, постанывая от колючей боли в оживающих ногах, встал на четвереньки.

Пламя поднималось, выжирая кислород.

Димка бил и бил Саню. С багорика летела кровь, пачкала пол, стены и потолок.

Вспыхнули занавески.

Таня закачалась, стала оседать, но подруги подхватили её и потащили в прихожую.

Олигофрен, видя, что Димка занят избиением трупа, а я едва двигаюсь, бросился за девчонками, размахивая молотком. Я закричал, чтобы предупредить их, швырнул в уродца кочергу, но она и трех метров не пролетела. Зато Катя среагировала как надо — подхватила валяющееся полено, повернулась, размахнулась и запустила увесистую деревяшку точно в кривую рожу уродца. Удар получился что надо, уроки боулинга зря не прошли. Олигофрен рухнул на пол.

Лопнуло, как взорвалось, оконное стекло. Огонь загудел, свежего воздуха глотнув. С треском горел потолок.

— Бежим, бежим! — Я подполз к Димке и потянул его за штаны. Он посмотрел на меня — в его зрачках бесновалось пламя. Он не понимал, кто я, что мне нужно. И он занес багорик, чтобы меня убить.

Я ударил его в пах — в место, которое мастер Ояма, вроде бы, называл «золотой мишенью».

Димка хрюкнул и согнулся, потом упал на колени.