— Помню, Миха. — Человек с ведром потёр кривой нос, чихнул, высморкался на ковер. — Я всё помню, потому и разговор у нас с тобой особый будет. Не как с этими двумя.

Я, чувствуя, что живем мы с Димкой последние минуты, попытался разорвать или хотя бы растянуть путы. Я так напрягся, что в глазах потемнело, а в голове опять зашевелились, закачались, скрежеща, ржавые шестерни. Человек, стоящий за креслом, шлепнул меня по затылку и тихонько захихикал.

— За девок можете не волноваться, мы о них позаботимся, — возвысил голос человек с ведром. — Твою, Миха, я себе оставлю. Позабавлюсь. Квиты будем. Чего выпялился? Думаешь, я не знал ничего, да? Думал, умный самый? Маринку мою дрючил, гаденыш, а потом еще и пил со мной, за руку здоровался, в глаза глядел. Сука ты, Миха!.. Ну да я уже не в обиде… Я вот что сделаю: я вас с Маринкой опять сведу — живите себе, сколько получится. Она ведь до сих пор в киоске своем торчит, тебя ждет. Стёкла, правда, повыбила все, дура, когда из яйца вылупилась. На решетки бросается. Я тебя к ней пущу, дверь подопру, а там уж ты не зевай, пристраивайся — хошь с тылу, хошь с переду.

Человек с ведром засмеялся. К нему присоединились остальные — теперь я точно знал, что их трое.

— Саня, да ты чего… — Минтай заелозил ногами по полу, задергался, будто пришпиленный паук. — Да не было ничего! Вот, клянусь! Всем, что есть, всем клянусь!

— Да нет у тебя ничего, гнида. — Кривиносый и златоротый Саня бросил ведро.

— Я денег дам! — заверещал Минтай. — У меня есть! Много денег!

— Ты бы мне еще дом свой переписать пообещал.

— Обещаю! Перепишу!

— Ну дурак же! — весело и почти даже ласково проговорил Саня. В мою сторону глядя, он поднял руку и резко её опустил. Человек, что стоял за креслом, тут же шагнул к одуревшему от страха Минтаю, махнул чем-то темным и увесистым — то ли чулком с мелочью, то ли свинчаткой. Глухой шлепок — и Минтай замолчал, уронив голову набок.

— Круто ты, Саня, — сказал посеревший лицом Димка. — Только к нам-то какие претензии?

— А у меня ни к кому претензий нет.

— Так, может, разойдемся по-хорошему?

— Разойдемся, конечно, — сказал Саня и достал из-за кирзового голенища завернутый в тряпицу нож. — Вы отправитесь на небеса, а я грешную землю потопчу, сколько получится.

— Неправильно это, — неуверенно сказал Димка. — Нам бы вместе держаться. Людей-то не осталось почти.

Человек со свинчаткой зашел Димке за спину, схватил его за волосы, потянул, задирая голову, открывая горло. Смешной и страшный доходяга забыл о девчонках, зачмокал, ниточку слюны пустив, вперед подался, стараясь получше всё разглядеть. Димка захрипел, пытаясь сказать еще что-то, но рука в кожаной перчатке закрыла ему рот.

— Вот и славно, что людей не осталось, — пробормотал Саня, приближаясь. — Что заслужили, то и получили.

Он встряхнул нож, сбрасывая с него тряпицу. Димка увидел близкий клинок, задёргался, запыхтел, ноздри раздувая. Глаза его сделались белыми — я никогда у людей таких глаз не видел. Смотреть на происходящее стало невыносимо — у меня как вымерзло всё внутри. Но и взгляд отвести не получалось. Я чувствовал, что сейчас мои мозги закоротит, я чокнусь, завизжу истерично…

Я не сошел с ума — видимо, в человеческой психике есть какие-то предохранители, и один из них тогда сработал: в моей голове опять закрутились ржавые шестеренки, что-то щелкнуло, и я отключился. Не потерял сознание, нет. Я всё видел — но я не воспринимал происходящее, как реальность…

И вот что еще мне сейчас вспомнилось: глядя на Саню, подбирающегося с ножом с беспомощному Димке, я вдруг остро позавидовал превратившейся в зомби Тане.

Забавно, правда?

7. Год нулевой. Апрель. Жар и холод

Раньше я не любил собак.

Мне было пять лет, когда соседский пёс Лютый, не оценив моего желания познакомиться, тяпнул меня за ляжку и едва на свалил на землю. Если бы не цепь и не ошейник, передавивший ему горло, всё могло бы кончится хуже. Я не заплакал тогда и не закричал, хотя нога была прокушена до крови. Я взял палку и ударил рычащего кобеля по носу.

Больше к собакам знакомиться я не подходил.

В селе, где я жил, собак было много — едва ли не в каждом втором дворе. Помню здоровенного кобеля альбиноса (у него были красные глаза с отвисшими вывернутыми веками), который, играя, преследовал меня, когда я возвращался с лыжной прогулки. Пес скакал вокруг и хватал мыски лыж. Он был большой, как теленок, а мне было лет одинадцать. Когда пёс напрыгивал на меня, я совал спрятанный в варежке кулак в его слюнявую пасть, и успевал сделать еще несколько шагов к дому. Потом пес отпрыгивал, хватал пастью снег, мотал головой и лаял — ему было весело. А мне было страшно.

Я помню, как этот пёс состарился. Но своей смертью он не умер — его сбил грузовик.

Собакам в деревне вообще не везет. Обычно они околевают задолго до старости.

Это я и о своих псах говорю. О своре своих любимцев.

Жаль, что добермана Шарика среди них нет.

Интересно, сумел ли он дожить до старости?

Почему-то мне кажется, что он и сейчас неплохо себя чувствует.

Таня стояла в темной прихожей. Мы не могли её видеть. Она же отлично видела всех находящихся в комнате. Грязная и оборванная, поцарапанная, растрепанная, опухшая лицом — она уже не была похожа на человека. Взгляд её был затуманен, на обкусанных потрескавшихся губах пузырилась розовая слюна…

Таня пришла с улицы, тихо открывая взломанные бандитами двери. Она остановилась перед аркой художественно оформленного проема, за которым, будто