Лорд Байрон здоров и очень мне обрадовался. Здоровье его поправилось, и он ведет совершенно иную жизнь, чем в Венеции. У него прочная связь с графиней Гвиччиоли, которая сейчас находится во Флоренции и, судя по ее письмам, очень милая женщина. Она ожидает там решения – эмигрировать ли им в Швейцарию или оставаться в Италии. Из Папской области она должна была поспешно уехать, так как ей грозило пожизненное заточение в монастыре. В Италии брачные цепи, согласно закону и общественному мнению, гораздо тяжелее, чем в Англии, хотя реже ощущаются. Я содрогаюсь, думая об участи бедняжки Эмилии571. В Венеции лорд Байрон почти успел сгубить себя; он так ослабел, что не мог переваривать пищу; его сжигала лихорадка, и он скоро погиб бы, если бы не эта привязанность, спасшая его от разврата, которому он предавался более из беспечности и гордости, нежели по склонности. Бедняга, – но сейчас он выздоровел и поглощен политикой и литературой. О первой он сообщил мне немало весьма интересных подробностей – но в письме мы о них говорить не будем. Флетчер572 тоже здесь; словно тень своего господина, он худел и таял вместе с ним, а теперь вновь похорошел и из-под преждевременных седин у него снова растут льняные кудри.

Вчера ночью мы много говорили о поэзии и тому подобном и спорили, как обычно, и даже больше обычного. – Он провозглашает свою приверженность теории573, которая может рождать одни лишь посредственные произведения, и хотя все его прекрасные поэмы сочинены наперекор этой системе, ее вредное влияние сказалось на «Венецианском доже»574, и, пока он от нее не откажется, она будет сковывать все его творчество, как бы ни было оно гениально. Я прочел «Дожа» только частично, вернее, он сам прочел мне отрывки и сообщил план всего произведения. Аллегра, по его словам, очень красива, но он жалуется на ее своенравие и властность. Он не намерен оставить ее в Италии; это было бы действительно дурно и вызвало бы осуждение. Он говорит, что графиня Гвиччиоли очень ее любит; в самом деле, отчего бы ей не заняться девочкой, раз она будет открыто с ним жить. – Но скоро я узнаю все это подробнее.

Лорд Байрон сообщил мне также нечто, сильно меня потрясшее, ибо столь злобного коварства я не в состоянии постичь. Подобные вещи подвергают тяжкому испытанию мое терпение и мою философию, и я с трудом удерживаюсь, чтобы куда-нибудь не скрыться и никогда больше не видеть человеческого лица. Оказывается, Элиза, либо обозленная тем, что мы ее уволили, либо подкупленная моими врагами, либо объединившись со своим негодяем мужем575, убедила Хоппнеров в столь чудовищных и невероятных вещах, что нужна особая склонность думать о людях дурно, чтобы поверить подобным сведениям из подобного источника. Мистер Хоппнер сообщил об этом в письме к лорду Байрону, объясняя, почему сам не желает более со мной общаться, и советуя ему то же самое. Элиза утверждает, будто Клер была моей любовницей – ну, это ладно, тут ничего нового нет, об этом все уже слышали и могут верить или не верить, как им угодно. – Она говорит далее, что Клер была от меня беременна – что я будто бы давал ей самые сильные лекарства, чтобы вызвать выкидыш, а когда они не подействовали и она родила, тотчас же отнял у нее ребенка и отправил его в приют для подкидышей. – Привожу слова мистера Хоппнера – и все это, будто бы, произошло в ту зиму, когда мы уехали из Эсте. Она добавляет, что я и Клер ужасно обращались с тобой, что я тебя бил и держал в черном теле, а Клер ежедневно осыпала самыми грубыми оскорблениями, причем я ее к этому поощрял.

Мне совершенно безразлично, что говорят рецензенты и весь свет; но когда люди, знавшие меня, могут счесть меня способным не только на ошибку и безрассудство, каким была бы любовная связь с Клер, но и на такое чудовищное преступление, как убить или бросить ребенка, притом своего, – вообрази, как легко можно отчаяться в добре, – как трудно слабой и чувствительной натуре, вроде меня, находиться в этом страшном людском обществе – точно проходить сквозь строй [три строчки зачеркнуты]. Ты должна бы написать Хоппнерам, чтобы опровергнуть это обвинение, если уверена в его лживости, и привести доказательства, на которых основана твоя уверенность.

Мне нечего диктовать тебе, что именно написать и, надеюсь, не надо воодушевлять тебя для опровержения клеветы, которую ты одна можешь опровергнуть успешно. Если ты пошлешь письмо сюда, я перешлю его Хоппнерам. – Лорд Байрон еще не встал, адрес Хоппнеров мне неизвестен, и я не хочу упустить сегодняшнюю почту.

[Одна строчка зачеркнута, на этом рукопись кончается.]

Мэри Шелли

Равенна, среда, 8 августа 1821

Милая Мэри!

Я писал тебе вчера, а сейчас начинаю новое письмо, не зная наверное, когда пошлю его, так как почта, говорят, отправляется только раз в неделю.

Предмет второй части моего письма тебя, несомненно, огорчил, но нельзя же от него прятаться, а единственный достойный ответ на клевету можешь дать ты и только ты. Она, очевидно, вдохновила и грубые нападки «Литературной газеты»576 – сами по себе презренные, но имеющие в своей основе нечто такое, что мы презреть не в силах, пока не сбросили своей смертной оболочки, – а именно – что люди, которые нас видели и знали, считают нас способными на самые черные злодеяния.

Некоторую долю поношений следует терпеть, и это даже лучший комплимент, какой возвышенная натура может получить от гнусного мира, пребывание в котором заменяет ей муки ада; но подобные вещи превосходят меру, и надо их опровергать хотя бы ради нашего милого Перси. И они будут опровергнуты, даже если я буду вынужден к такой неприятной необходимости, как подать на Элизу в Тосканский суд.

Отправив тебе вчерашнее письмо, я пошел осмотреть кое-что из здешних древностей, которые, кажется, представляют интерес. Равенна занимала некогда обширную территорию; развалины ее находят более чем в четырех милях от ворот нынешнего города. Море, прежде подступавшее вплотную к городу, отошло на пять миль, оставив унылую болотистую низменность, кое-где возделанную, а ближе к берегу поросшую соснами, которые следовали за Адриатикой и чьи корни подмыты ее волнами.

Эта низина лежит почти на уровне моря, и стоит вырыть